В конце 20‐х годов Енукидзе уже страдал от ожирения, а в начале 30‐х у него на этой почве начались проблемы с сердцем. Здоровье Авель Сафронович, как и многие другие представители кремлевской элиты, предпочитал поправлять в Германии и Австрии (зачастую в клинике доктора Карла фон Ноордена, фактически ставшего “лейб-медиком” при дворе “красного царя”). Работник аппарата ЦИК СССР Михаил Яковлевич Презент записал в своем (ныне знаменитом) дневнике 23 апреля 1929 года:
Сегодня в 1 ч. 10 м. дня вернулся из Германии Ав[ель] Сафр[онович]. Он совсем поправился и, так как сбавил 18 кило (или фунтов?), то выглядит значительно лучше, чем при своей апоплексической толщине. Он поехал домой, переоделся, переменил европейский вид на рубашку и сапоги и пошел на пленум ЦК, куда попал к последнему голосованию. Пришел, когда подымали руки, и поднял руку. Потом с пленума ЦК пришел в ЦИК и рассказывал нам свои германские впечатления. – Ни за что бы не жил в Европе, где живут и работают для единиц, где нет никакой перспективы. Жить можно только в СССР, – сказал А. С. Но, добавил он, только союз Германии и СССР может спасти и ту и другую сторону.
И видимо, ради того, чтобы приблизить этот союз, Енукидзе прилагал все силы, продолжал набирать лишний вес и ездить в Германию от него избавляться. Сталин писал ему туда летом 1933 года с “партийной прямотой”:
У тебя, оказывается, не склероз сердца (“жаба”), как уверяли московские врачи, а ослабление сердеч[ной] деятельности ввиду обилия жира. Это уже не так опасно: нужно сбросить жир – и будешь здоров[4].
Но “сбросить жир” если и удалось Авелю Сафроновичу, то уже отнюдь не в Германии.
Шестого декабря 1934 года Енукидзе как председатель похоронной комиссии открыл на Красной площади траурный митинг, посвященный памяти Кирова. В кратком выступлении он выразил гнев всего союза трудящихся по поводу “предательского” убийства руководителя ленинградских большевиков. И ни словом не обмолвился о причинах убийства, не помянул и “классовых врагов”.
Это не осталось незамеченным. Близкий к Енукидзе Лев Карахан (в то время полпред СССР в Турции) писал ему из далекой Анкары:
Дорогой Авель, как я волновался, слушая твой голос на Красной площади… твое короткое слово меня больше всего растрогало, оно было просто, по‐человечески сказано, без трафаретных слов, и доходило и должно было дойти до каждого, в отличие от всех других… Несмотря даже на глупый выкрик Мануильского, что мы не умеем плакать, а умеем “мстить”