Что я хочу, так это поцеловать ее, но не делаю этого. Может быть, я слишком труслив, чтобы рискнуть. Смотрю, как пульсирует кожа в плавном изгибе ее шеи. Вынимаю руку из-под ее ладони и, как какой-нибудь доброжелательный школьный психолог, мягко сжимаю ее плечо. Просто кошмар. На деревянных ногах, пошатываясь, выхожу из машины. Вот и все, дело сделано. Я опоздал на корабль, и он больше никогда не проплывет мимо этого берега. Счастливого пути.
Мне, конечно, удалось поцеловать Мюриэль к концу нашего первого совместного учебного года. Узнав, что она увлекается фотографией, я повел ее на заброшенный железнодорожный мост. Опередив меня, она вскарабкалась на его опору, чтобы сфотографировать вид на открывшуюся внизу пропасть. Я чуть не потерял сознание от страха, но все-таки полез следом за ней, а потом мы поцеловались прямо над бездной, на волосок от неминуемой смерти. Я позволил ей убедить себя, что мне понравился этот выброс адреналина, что я испытал что-то кроме душераздирающего страха, и потом продолжал позволять ей и, вероятно, множеству других людей верить, что я слишком крут, чтобы меня беспокоила мысль о смерти. Только я-то знаю правду: я был трусом тогда и остаюсь им до сих пор.
Анна выезжает задним ходом на тихую улицу, но прежде чем скрыться в темноте и навсегда исчезнуть из моей жизни, опускает стекло и окликает меня:
– Эй, не хочешь как-нибудь встретиться? Поболтать обо всяком музыкальном занудстве?
Очень редко, но удача все же благоволит даже таким трусам, как я.
* * *
Пару дней спустя я заезжаю за ней в кафе-мороженое, где у нее закончилась одна из последних рабочих смен этим летом, и мы отправляемся в безлюдный парк, в котором я обычно останавливаюсь по пути к дому Гэвина. Это мое тайное убежище, где я сочиняю тексты песен, бормочу себе под нос рифмы и проговариваю вслух то, что приходит в голову. Я никогда и никому не показывал это место, но мне кажется правильным пригласить туда другого серьезного музыканта.
Поездка сюда похожа на первое свидание, но очень уж неловкое и к тому же по ощущениям совсем неправильное, ведь мы едем в чересчур навороченном внедорожнике моего отца, а не в стареньком седане, в котором она приезжала на церемонию прощания с Элизой.
Однако как только мы добираемся до парка и садимся (соблюдая приличную дистанцию и на разные валуны, причем я уступил ей более высокий и удобный камень), то чуть-чуть расслабляемся. Она захватила с собой немного конфет, которыми в кафе посыпают мороженое. Пока мы лакомимся ими, я рассказываю ей историю об M&M’s: когда мне было лет семь или восемь, я узнал слово «дегустатор» и сообщил родителям, что могу определить цвет M&M’s по едва заметным различиям вкуса между красителями. Они подыграли мне: клали конфеты разного цвета мне в рот, притворяясь, что не замечают, как я украдкой подсматриваю сквозь ресницы. (Это было в те времена, когда родители все еще хотели видеть во мне что-то необыкновенное, – усилие, от которого они в конце концов отказались.) Когда я уже начинаю загоняться насчет того, с какой стати вообще стал рассказывать ей эту идиотскую историю, она говорит: