На третий день после перерыва волшебница сидела на ветхой табуретке, уставившись в одну точку. Она так сильно сжала губы, что они побелели. Баттон, глядя на хозяйку подумал, что если она хоть немного ослабит контроль – с этих губ сорвутся такие слова, что всем – и пациентам, и врачевателями – будет что послушать и чему поучиться. Загвоздка была в том, что нельзя было психануть и бросить: полгода все выпускники Академии обязаны были отработать на месте назначения свои обязательные часы. Иначе обучение считалось незаконченным, а следовательно – такому чародею нельзя было практиковать магию, за это полагался арест. Ингерда в тюрьму не хотела, но представляя себе, что таких дней на ближайшие полгода будет море, хотела кричать и кидаться огненными шагами во все стороны. Баттон сегодня не спал, сидя на подоконнике как изящная мохнатая статуя. Он не сводил глаз с каждого из пациентов, только периодически глядел на хозяйку.
Надо сказать, после того, как волшебница отмыла кота, тот преобразился. Шерсть – дымчато-серая, с синеватым отливом – вдруг легла красиво и изящно. Белые крапинки смотрелись будто звёзды – особенно щедро украшая бока и задние лапки. Глаза вдруг засияли глубиной, а розовый нос так удачно дополнял всю эту картину, что многие из молодых врачевателей забегали поглазеть и погладить Баттона. Тот, конечно, приветствовал всех, но гладиться почти не давался. Предпочитал, чтоб почтение и любовь выражали через еду. Впрочем, за три дня его накормили так, что Ингерда даже не разорялась на корм для фамильяра – тот был сыт и доволен.