Но вот толпа – эта страшная, неукротимая сила. Она долго спит, терпит, сгибается под гнётом, но когда приходит миг, она встаёт, как лавина. Толпа не думает, вместо этого она кричит. Она жаждет справедливости, но сама не очень-то знает, что это значит. Она рвёт, ломает, разрушает – и тут же ищет нового кумира, нового царя. Толпа не терпит пустоты, она заполняет её первым, кто сумеет навешать лапши ей на уши.
И власть знает это. Власть боится толпы, но знает её слабость: она не умеет стоять долго. Толпа сгорает, как огонь на пятом бревне, вспыхивает, греет и исчезает, оставляя лишь пепел. А затем всё начинается снова.
Человек… человек всегда будет метаться между своей жаждой свободы и своей жаждой к покою. И это метание никогда не кончится, потому что в нём – суть человеческой души. Разве не писали как-то, что человек должен поклоняться чему-то большему? И он поклоняется – либо власти, либо инфлюенсерам, либо богу, либо самому себе. И в этом поклонении он ищет не правду, нет – он ищет утешение своей человечности.
***
Роман свернул на протоптанную в снеге тропинку, продолжавшуюся после тротуара.
Казалось, всё привыкло к себе: лица, речи, и даже сама ложь стали чем-то привычным, обыденным, как вся зимняя слякоть на дорогах. Сильные давили слабых – не ради цели, а просто потому, что надо и потому что могли. А слабые отвечали, как умели: злобой, завистью, жалкими, очень жалкими проклятиями в тени, но в открытую – слепой ненавистью или почти что рабским поклоном. В этом был какой-то страшный порядок, будто всё это укоренилось, как будто корни и правда тянулись куда-то глубоко.
Молодые рвались прочь, не потому, что знали, куда идти, а просто потому, что оставаться здесь значило жить в этой глухой, нескончаемой тяжести. Они не мечтали о великих переменах, нет, в этот раз они просто хотели воздуха. Свободу они не видели на пресловутых обломках, к которым можно стремиться; для них она была скорее как чёрная дыра с её неизвестностью, но воспетая в лентах и радиочартах.
Взрослые поколения смотрели на всё это молча. Они помнили – всё это было уже раньше, и ещё раньше, и ещё, и ещё… и ещё. Их тупость и мудрость, кажется, заключались в бессильном безразличии, как будто они уже научились жить и не замечать никакого запаха, а эпидемии им в этом только помогли. «Пройдёт, – думали они, – всё пройдёт. Будет лучше». И в этом круге была какая-то жуткая, но почти утешающая закономерность.