Сегодня вечером я купила ночную сорочку небесно-голубого цвета. Она хорошо на мне сидит, по фигуре. Микеле уже лежал в постели, пока я ее примеряла. «Тебе нравится?» – спросила я у него внезапно. Он опустил газету и спросил: «Что?» «Эта ночнушка: она новая». Я шла к нему, улыбаясь, касаясь своих оголенных плеч движением, которое было одновременно самодовольным и робким. «Миленькая, – сказал он, – а у тебя похожей не было?» «Нет, эта отличается от остальных: тут кружева, видишь?» – объяснила я, наклоняясь к нему и указывая на декольте. «Миленькая, – повторил он. – Сколько она стоит?» «Я не платила за нее, – ответила я, чтобы не признаваться, что она дороже остальных, – я взяла ее у лоточницы здесь на углу, могу заплатить, когда захочу». «Напрасно ты это». «Она мне была нужна», – заспорила я, краснея. «Да нет, я не об этом, ты прекрасно сделала, что купила, раз она тебе нужна, но лучше не оставлять неоплаченных счетов».
Не знаю, почему я это сделала: сама ведь всегда первая говорю, что долги – это погибель. Не могу объяснить: может, все потому, что в глубине души я надеюсь, что отныне все изменится, что Микеле получит новую должность в банке, будет зарабатывать много денег и каждый день будет как 27-е. Я сняла и сложила ночнушку. «Отдам ее, скажу, что плохо на мне сидит». «Почему? – ласково сказал Микеле. – Тебе же нравится…» «Да, – серьезно ответила я, – но вообще-то, это был каприз, не знаю, зачем она мне». Я и правда спрашивала себя, как мне, измученной тревогами за Миреллу, пришло в голову сделать эту ненужную покупку. Может, потому что сегодня суббота, а я была свободна, задержалась на прогулке. Даже сейчас, оставшись наедине с тетрадью, я не в силах понять: почему эта тетрадь со своими белыми страницами влечет меня и одновременно пугает, как и улица.
Я снова вынуждена писать ночью, днем у меня нет ни секунды спокойствия; впрочем, я замечаю, что никто не изумляется и не протестует, если я не ложусь вечером и говорю, что у меня остались какие-то дела по дому. То, что лишь в этот час мне удается остаться одной и писать, приводит меня к пониманию, что сейчас я впервые за двадцать три года брака посвящаю немного времени самой себе. Я пишу на крошечном столике в ванной комнате, как в юности тайком от матери делала кое-какие записки, которые домработница, немного посопротивлявшись, соглашалась отнести одному моему однокласснику. Помню, что она всегда недоверчиво рассматривала конверт, и мне самой было неприятно видеть в ее непочтительных руках то любовное послание. Это такое же ощущение, которое я испытываю теперь при мысли, что кто-то может прикоснуться к моей тетради.