Приходи вчера. Жуткие былички - страница 24
И одежда разбросана где попало. Скомканная, впопыхах наваленная, лишь бы не на пол. Ну и ладно.
Из-под вороха одеял, из-под пледа снова голосок, будто и не засыпала вовсе, ясный, родной. А вот вопросы задает тревожные:
– Мам, а белая собачка не придет?
Елена отворачивается, непроизвольно смотрит в окно. Не надо малышке видеть, как мама меняется в лице. Когда-то Тоня пальчиками стала разглаживать ей лицо, сказала, что мамочка красивая, нельзя красоту комкать.
Пусть не видит, не расстраивается. И хотя Елена очень старается, голос звучит предательски глухо, не так ласково, как хотелось:
– Не придет, если будешь спать.
Получается даже грубо, назидательно.
– Тогда папа придет?
Елена вздрагивает, как от удара. Надо держать себя в руках, в конце концов.
– Папа… Не придет. Спи!
– Хорошо! – Счастливый вздох из-под одеял.
Малышка верит, надо бы и самой себе поверить…
Елена тихонько поднимается, подходит к окну. Вглядывается во тьму, ежась, обхватив себя руками, не замечая, что снова тревожно хмурится, комкает лицо.
Свет из комнаты не ложится на сугробы под окном. Настольная лампа светит еле-еле. Наверное, если смотреть издалека, можно подумать, что в доме никого нет или уже все спят. И уж точно никого не ждут.
Вдруг с той стороны в окно бросается что-то белое, неприятно шкрябает по стеклу. Это всего лишь метель, горсть снега. Так бывает. С поля всегда задувает ветер. Но Елена испуганно отшатывается, хватается за сердце, которое колотится сильно-сильно, почти у горла. Тихо говорит:
– Не приходи!
А что толку?.. Лучше бы молчала. Лучше бы не вспоминала.
Стук в дверь сначала кажется тоже воспоминанием, эхом мыслей. Но даже на это эхо Елена резко оборачивается, а потом бросается проверить дочь. Та спит. Ворох одеял неподвижен. Наконец-то спит.
За одной из чашек с давно остывшим недопитым чаем спрятано свидетельство о разводе. Может быть, на нем остался неряшливый круглый след – это Елена случайно поставила грязную чашку прямо на документ, когда он еще лежал на столе вместе с другими бумагами. Ничего, это не то, что стоит беречь. И отношения эти не стоило беречь так долго. Оборвать сразу, как только он начал распускать руки.
Сначала была пощечина «за дело». Тогда она провинилась, совершила ошибку, потому и оправдала его. Как говорится, мысленно сама себя пнула. А он не мысленно… Потом поводы стали ничтожными, а побои – несоизмеримо жестокими. Почему она все еще считает, что побои могут быть соизмеримыми? Почему они вообще появились в их жизни?