Но это не вся правда.
Есть еще одна причина, в которой я вряд ли кому-то признаюсь. Очень личная. Я всегда помню о том, что собственный мозг способен выбить меня из седла.
Диагноз «клиническая депрессия» мне поставили лет пять назад. С тех пор я научился с ней жить: подобрал режим – лекарства, терапию, физическую активность, – который мне помогает. Попросту говоря, делает жизнь более или менее сносной. Поэтому же люблю рисовать – рисование прочищает мозги.
Рассуждая логически, можно сделать вывод, что я схватил быка депрессии за рога.
Но эта болезнь не подчиняется логике. Она похожа на грозу в середине июля – так же внезапна и непредсказуема. И это значит, что большую часть жизни я сижу как на иголках. Не если, а когда снова провалюсь в глубокую черную нору, а потом буду мучительно из нее выбираться.
Даже когда я счастлив, не могу не помнить о том, что рано или поздно счастье оборвется.
Откровенно говоря, это выматывает. Без толку об этом думать, все равно ничего не поделаешь – но не думать невозможно.
Вот что я имею в виду, когда говорю, что собственный мозг способен выбить меня из седла. Даже в «хорошие» периоды он не вполне мне подчиняется – вместе со мной им продолжает владеть болезнь.
Мерзкое чувство, знаете ли.
– Невероятное место! – Мягкий голос Ады вернул меня к реальности. Она стояла посреди бывшей гостиной и глядела вверх, на сводчатый потолок. – Сколько, вы сказали, оно пустует?
На Небесный дом она смотрела такими же глазами, как я – словно на ожившую мечту. Да, я хотел устроить здесь гостевое ранчо, но еще больше хотел, чтобы это место вновь обрело жизнь. Чтобы не оставалось «бывшим большим домом», постепенно ветшающим и дряхлеющим, а стало чем-то настоящим.
Ведь это часть «Ребел блю», а «Ребел блю» – часть меня.
– В новый Большой дом родители переехали незадолго до рождения брата – значит, около тридцати пяти лет назад.
– Для здания, пустующего столько лет, он в хорошей форме, – заметила Ада, проведя рукой по кухонным обоям. – Однако это значит, что нас тут могут ждать сюрпризы, и стоит быть к ним готовыми.
Улыбнувшись ее словам, я ответил:
– Главное, чтобы зверушки тут больше не попадались, ни живые, ни мертвые – со всем остальным справимся!
Ада удивленно расширила глаза. Как мне нравятся ее глаза! Темно-карие, но не однотонные – если приглядеться, в них заметны более темные и более светлые круги, будто на спиле столетнего дерева. Они почти гипнотизируют; кажется, в эти глаза можно смотреть вечно.