Мучительным рывком Фредер повернулся, шагнул к своей машине. Что-то вроде облегчения скользнуло по его лицу при виде блестящего творения, ведь ожидало оно только его, и все стальные сочленения, все заклепки, все пружины рассчитал и создал он сам.
Творение его было невелико, а оттого, что стояло в огромном помещении, залитое потоком солнечного света, казалось еще меньше. Но мягкий блеск металлов и благородный стремительный изгиб передней части, будто даже в покое оно как бы готовилось к прыжку, сообщали ему толику беспечной божественности идеально прекрасного животного, которое не ведает страха, потому что знает о своей непобедимости.
Фредер погладил свое творение. Легонько уткнулся лбом в машину. С невыразимой нежностью ощутил ее прохладные, гибкие члены.
– Сегодня ночью, – сказал он, – я буду с тобой. Всецело предамся тебе. Волью в тебя мою жизнь и дознаюсь, способен ли я тебя оживить. Быть может, почую твою вибрацию и зачаток активности в твоем инертном теле. Быть может, почую упоение, с каким ты устремляешься в беспредельную стихию и несешь меня – человека, что создал тебя, – сквозь исполинское море полуночи. Над нами Плеяды и печальная красота луны. А мы поднимаемся все выше. Холмом остается под нами Гауришанкар [1]. Ты мчишь меня, и я понимаю: ты унесешь меня ввысь, насколько я захочу…
Он осекся, закрыл глаза. Дрожь, сотрясавшая его, откликнулась вибрацией безмолвной машины.
– Но, быть может, – продолжал он беззвучно, – быть может, любимое мое создание, ты еще и чувствуешь, что моя любовь принадлежит тебе уже не безраздельно. Нет на свете ничего мстительнее, чем ревность машины, полагающей себя заброшенной. Да, я знаю… Вы очень властны… «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим…» [2] Верно? Стоит мысли хоть немного отвлечься от вас, вы сей же час это чуете и становитесь на дыбы. Разве могло укрыться от тебя, что не все мои помыслы о тебе? Я не виноват. Меня околдовали, машина. Я прижимаюсь к тебе лбом, но его тянет к коленям девушки, даже имя которой мне неведомо…
Фредер умолк, затаил дыхание. Поднял голову, прислушался.
Сотни и тысячи раз он слышал в городе вот этот самый звук. Однако ж, как ему мнилось, сотни и тысячи раз не разумел его.
Звук был безмерно прекрасен и притягателен – глубокий, рокочущий, мощнее любого звука на свете. Голос сердитого океана, голос стремительных потоков и близких гроз утонул бы, ничтожный, в этом демоническом звуке. Лишенный резкости, он пронизывал все стены и все предметы, которые, пока он длился, как бы трепетали в нем; вездесущий, он шел сверху и снизу, прекрасный и жуткий, – неотвратимое повеление.