Солнце падало вниз, словно хотело разбиться, поднималось и падало, кукла-неваляшка. Симон дарил мне земляничные букеты, засыхающие наутро. Мы знали друг друга вечно. Он уже ходил с отцом за рыбой, считал особым шиком трёхдневную щетину, заходил за мной вечерами, пахнущий рыбой, но в неизменной белой рубашке, и мы шли гулять. Его никогда не звали Симон, это имя я придумала в попытках окружить себя чем-то особенным, чем-то, чего мне так недоставало. Когда я наткнулась в мамином журнале на рекламу туалетной воды под названием «Seaman», я соотнесла картинку с бушующим морем со своей реальностью, пазл сложился. И этот неизвестный запах стал именем, тем самым именем, которого я не находила ему все эти годы. Неотёсанный, как доска пирса, он так и не смог уловить фонетики чужеземного языка, но имя принял и полюбил. Произнося его на свой лад, он начал настаивать на том, чтобы все звали его Симоном. Потакая его прихоти, друзья-моряки не просто дали жизнь этому имени, они напророчили нам долгую жизнь.
Время захватывало нас, но блюз той ночи не оставлял меня нигде. Возвращаясь со встреч с Симоном, я чувствовала, как соль, обласканная ветром, сохнет на моих щеках; и это была соль моих слёз, пролитых под неуловимую мелодику того блюза. Не деля музыку на жанры, не отличая их, я решила для себя, что та ночь была блюзом, и он оставался моим сопровождением. Я догадалась, что никуда не сбежала, да и не сбегу уже.
Идут дни, не становясь историей, я беру деньги из воздуха и превращаю их в ничто, закон «ничто никуда не исчезает» терпит фиаско. Я не вижу лиц, вижу тела, размытые цветовые пятна, замечаю их, как борзые зайцев, нагоняю.
Алгоритм, старый, как жажда, обретает силу в моих руках, оставляя им усталость хаоса, не давая им стать идеальным порядком. Доверие старым законам искажает жанр, не меняя хеппи-энд-финал.
Уходя, я пытаюсь разрушить город до основания, и это похоже на вооружённое ограбление, что всегда смущает обывателей: и за каким чёртом убивать кассира, отдавшего кассу? Неподдельная жестокость с приевшимся восторгом собирает для меня дань. Пытаюсь вспомнить, была ли я рождена такой, валю всё на мать и тут же каюсь.
Однажды утром мне стало нечего хотеть: не то чтобы всё было получено, всё было, как бы сказать… зарезервировано на чужое имя. Но паспорт этого счастливчика лежал у меня на столе. И я гадала, как распорядиться этим богатством, лишь для того чтобы потом смело двинуться в путь, не имея ничего за плечами. Я знала: со мной никогда не зябко, со мной спокойно сходить на любой берег, со мной не страшно ошибаться. Так родились человекоцели, достигаемые в три шага, всегда разные. Тот мужчина, пропустивший свой поезд, тело из борделя на обочине дороги между безымянными холмами, особо важные персоны в дорогих костюмах, очкарик-студент, кто-попало-ещё. Разложить плоть без особых примет (а даже если и с ними) на простыне, выпить ещё мёртвой воды (на меня-то не действует), пронести пару капель до чужого рта, нащупать, спустить курок. Я не хотела бы бесконечно метить постель мокрым страхом одинокого отчаяния. Хотя это всё было не что иное, как именно оно – чувство угла в лицо и стены за спиной. Не представляю, как зверей в цирке заставляют ходить по кругу, кажется, вернее сразу на кнут, на снотворное в мясе, чтоб с дозой врач обязательно напутал. Крик всех этих достигнутых людишек сливается в общий гул мегаполиса, чувство такое, что кто-то снял mute. Я не знаю, что это. Я забываю верить в тишину, но я воображаю, будто она существует, и хочу её обрести.