Дома никого не было, кроме меня (мать доделывала бухгалтерский отчет на работе в субботу, а сестра ушла к подруге), и отец взял меня с собой набрать родниковой воды в большую серую канистру.
– И про Езагаш расскажешь? – уточняю я.
– И про Езагаш, – обещает отец.
– Хочу.
Отец ерошит мне волосы, и я вздрагиваю. Он почти никогда не дотрагивается до меня.
– Твоя бабка Тася очень любила свою родную землю, – поучительным тоном начинает он.
Я оглядываюсь по сторонам и думаю, что люблю то, что от дома до горы можно дойти за пятнадцать минут. А еще больше люблю высоковольтные вышки на ее склоне: они похожи на скелеты великанов, которые продолжают держать серебристые потрескивающие провода даже после своей смерти.
– Когда им сказали, что Езагаш затопят, твоя бабушка сильно заболела и, пока все готовились к переселению, она просто лежала, но не на кровати, а в огороде, среди грядок, носом в землю. Никто не мог понять, что с ней такое. Иногда дед так и находил ее на грядках и принимал за мертвую.
– А она была мертвая? – со страхом спрашиваю я.
– Нет, она была живая, – продолжает отец. – Она вставала, кормила деда, скотину и снова ложилась на землю. Когда начинал идти дождь или там холодно становилось, дед ее насильно в дом затаскивал. Она вырывалась, кричала, кусала его даже иногда.
Я представляю, как бабушка, которую я видела только на фотографиях, кусает деда за уши, и мне не хочется слушать дальше. Но я слушаю.
– Черт его знает, сколько бы это все длилось, но земляки придумали, что с Езагашем надо попрощаться как-то по-человечески, понимаешь?
Я не очень понимаю, но продолжаю слушать отца очень внимательно. Пока я успела попрощаться только с подругами на лето, найденным во дворе мертвым голубем и дочитанной книгой про Щелкунчика, но никого из них не топили в водохранилище, так что вряд ли я понимаю, как правильно попрощаться с селом по-человечески.
– Устроили они праздник – расставание со своей землей, Днем села это всё назвали. Мне тогда лет пятнадцать было, я тоже помогал. Собрались у нашей школы, на холме, там еще черемуха самая вкусная росла, накрыли столы, еду, самогонку принесли. Ну выпили, понятно, песни попели, а потом стали танцевать.
Больше я не видел никогда, чтобы люди так танцевали, как будто землю протоптать хотели до самого ядра или там до ада, не знаю. Пылища такая стояла, ничего не видно. Как будто конец света какой-то наступил. А для села это он и был.