Они трое суток боролись со сном, врагом более сильным, чем лютые «азовцы». Но теперь, когда стало можно, сон снова стал другом – обнял за плечи, смежил воспаленные веки и включил программу приятных видений. Мокрядь и холод, жесткая лежанка с мнущим ребра кирпичным крошевом вместо матраса, неудобные позы, звуки разрывов и вой добивающей остатних неонацистов авиации – все это солдатскому сну не помеха.
Храпящее, свистящее, всхлипывающее, теснящееся друг к дружке, точно новорожденные котята в коробке, ворочающееся во сне усталое воинство…
Посередине, раскинув ноги, лежал на спине здоровенный сибиряк. Шлем сполз с его крупной, шишкастой головы, и чудно было – как он вообще налез на такую башку! На его «бронике» зияли глубокие, словно следы медвежьих когтей, царапины. Этакому детине и верно бы на Топтыгина с рогатиной ходить, и горе тому, кто попадётся ему на пути – косолапый или «азовец».
Спящий верзила извергал из своего нутра чудовищный храп, который напоминал дикий рёв взбирающегося в крутую гору танка. Поэтому солдаты, словно бы в бою, инстинктивно старались отползти от рычащего сибиряка, затыкали уши руками. «Ермак, глуши мотор! Стена же рухнет! Чёрного вон контузило уже от твоего храпака!», – лениво поругивались они.
А Чёрному, казалось, было все нипочем. Он уткнулся сопящим носом в плечо Ермаку, подобрав к животу изодранные колени. Обнял сам себя, запрятав в подмышки обмотанные бинтами зябкие пальцы в рваных тактических перчатках.
Чёрный спал, но продолжал воевать в сторожком забытье. Ему блазнилось, что прямо на него, лязгая гусеницами, злобным монстром ползёт пятнистый «абрашка» с натовским крестом на башне, ищет Чёрного пушечным дулом; оно плавно, змеисто извивается, как осьминожье щупальце, нагло лезет в окоп. А из открытого люка высовывается – надо ж такому присниться – Гитлер, и почему-то одетый в хохляцкую вышиванку. Гитлер истерично хохочет и орёт по-русски: «Глуши мото-ор, Чёрный!»