Обуреваемый понятным тщеславием, Пронин много лет писал роман, достойный, по его убеждению, Нобелевской премии по литературе. Этот роман, созревающий в инкубаторе его головы, Пронин по-свойски и называл нобелевкой. О грандиозных планах писателя узнавали все его знакомые, полузнакомые и вовсе не знакомые контактеры. Лишь до членов Нобелевского комитета эта информация почему-то еще не дошла.
– Чаю хотите? – спросил Толмачев, безотчетно принюхиваясь.
– Пускай его безработные пьют, – сказал Глорий Георгиевич, основательно занимая стул в углу. – А я бутылку принес. Гонорар отхватил. Грех не обмыть. Давай тару! И загрызть, естественно.
– Вообще-то я собирался поработать, – сделал Толмачев безнадежную попытку.
– Ночью работают только воры и писатели, – отмахнулся Пронин. – И то не все. Не строй из себя героя труда. Давай тару! А потом покажешь, как машинка действует.
Внутренне скуля, Толмачев достал тяжелые, с золотым ободком стопки. Вот интересно: всю свою незатейливую посуду, переезжая, он обычно давил, а эти стопки – как заколдованные!
Познакомились они с писателем при странных обстоятельствах. В прошлом году, когда Толмачев въехал в новую квартиру, сделал он на кухне легкий ремонт – не хотелось смотреть на бурые стены и потолок, с которого лохмами свисали шмотья синеватой краски. Через неделю, вернувшись домой, он обнаружил на кухне потоп. Рванул этажом выше.