– Конечно большой. Покажи ещё раз сколько тебе.
– Три. Радостно закричал я и показал три пальца.
– Но большой, это не значит взрослый, только взрослые пьют сливянку и то очень редко, по праздникам. И налил себе стаканчик с графина, всех поздравил с праздником и выпил.
– Когда я буду взрослым? – не унимался я.
– Кода тебе будет двадцать лет, – сказал дед.
– Двадцать это столько? – почему-то я показал шесть пальцев. Толи потому, что до пяти я уже умел считать, толи потому что, моему двоюродному брату Алексею было шесть лет, и мама говорила, что он уже взрослый.
– Больше! – сказал дед.
– Столько? – я показал две руки.
– Больше! – повторил дед.
– Как больше?! У меня больше пальцев нет. – закричал я.
– Возьми у меня, – сказал папа и положил свои огромные руки рядом с моими.
– Да! Вот столько. Двадцать – это если сложить пальцы твои и отца на четырёх руках вместе. – сказал дед.
– Тогда и Шарик меня будет слушаться, как тебя и папу? – никак не мог я успокоиться, забыв про сливянку. Все засмеялись. Шарик – это дедова собака, огромная немецкая овчарка, похожая на волка. Живет у деда она давно. Дед говорит, что Шарик старше бурёнок Груни и Пеструшки, лошадки Орлика, даже старый огромный сибирский кот Мартын на два года моложе собаки. Жил Шарик в большой будке, которую построил ему мой отец, придя с армии. Тогда Шарик первый раз сорвался с цепи и встретил отца на станции в четырёх километрах от хутора, после семи лет службы того в армии. Когда отец уходил, Шарику было меньше двух лет. Как он узнал, удивлялся дед, никто не почувствовал, а он встретил. Все говорили, что Шарик очень умная собака всё понимает, только разговаривать не может. Прикажет дед ему смотреть внука не выпускать со двора, он гавкнет, что задание понял, вылезет из будки, ляжет на траве в тенёчке для лучшего обзора и несёт службу. Только я начну открывать калитку в сад или на дорогу, он тут как тут, зайдёт со стороны выхода и начнёт грозно лаять. Попробуй, уйди от такого! Помню, однажды мне очень захотелось в сад, поиграть с кроликами, которые вылезли из ямы, где они жили. Шарик меня не пустил. Я начал плакать, бить его рукой по морде. Ему наверно было больно, он долго терпел, увёртывался, в конце концов, разозлился, ударил хвостом, так что я упал на колени. После взял как щенка за шиворот и отнёс от калитки на средину двора. Однажды дед оставил Шарика за няньку, сам уехал, куда-то на Орлике. Бабу Веру с женой деда Фадея, брата моего деда, бабой Катей позвали полоть колхозную свёклу не далеко от хутора. Видя приближение грозы, они успели добежать лишь до хижины деда Фадея, так называл его дом дед Пётр из-за малых размеров, в сравнение с огромным нашим пятистенком, который срублен из свежей сосны, без подсочки. Это был маленький старенький домик. Дед Фадей перевёз его, из какого – то дальнего хутора, после возвращения из тюрьмы. Бабу Катю он привёз из Сибири, где отбывал срок по навету за якобы несогласие с решениями, принятыми на каком-то пленуме, за что был осуждён по политической статье. Дед Фадей был моложе нашего деда, но очень невезучий, так я слышал в разговоре взрослых. Зона, сильно подорвала его здоровье. Выглядел он старше деда, редко выходил из дому, больше читал газеты и книги, которыми был завален весь дом. Пошёл сильный ливень. Бабушка осталась переждать непогоду в хижине, на краю хутора, надеясь, что дед заберёт меня со двора, а дед не спешил домой, знал, что бабушка дома. Отец, бабушка Домна были на работе. Мама с тётей Соней была в городе Барановичи в гостях у тёти Мани. Соня и Маня были родные сёстры моего отца. Оказавшись на улице в грозу один, я побежал в дом, но не смог открыть тяжёлую дубовую дверь в сени. Я заплакал, в надежде, что меня пустят в дом. Но, увы. Первым сообразил шарик, он вылез наружу, взял и затащил меня в дальний тёмный угол своей будки на сухую подстилку из соломы. Сам лёг у входа. Мне было холодно. Шарик, прижался ко мне, обнял меня лапой. От него исходило тепло, как от печки. Через несколько минут я согрелся и уснул под шум дождя.