– Давно не был дома, – Костя облокотился на борта емкости и, задумчиво щурясь от солнечных лучей, отражавшихся от мутноватой воды, бросил рыбам перловку, зерна которой болтались в подвешенном на прищепку пакете. – Знаешь чувство, когда упал и нет сил подняться? Меня словно горой к земле придавило: еще движение, и от меня ничего не останется. – Он раскрошил перловку, отстраненно наблюдая, как несколько десятков серых спинок показалось из воды. – Какой смысл от знаний, когда ничего нельзя сделать? Время упущено. Упущено. – Он вдруг резко обернулся и, радостно вздохнув, обнял. – Где еще, как не дома я наберусь сил? Мой дом – мои костыли, ты – мой врач! Мое лекарство!
– Анжела думает, что отец уйдет от мамы, – Костя был выше на две головы, оттого приходилось запрокидывать голову.
– Она продолжает с тобой общаться? – желваки заходили по потемневшему лицу. Разве что живущим за пределами поселка не было известно об отношении брата к этой девушке: их конфликты и стычки в свое время породили немало домыслов и неприятных слухов. – Однажды ты проклянешь день, когда ввела её в дом.
Неторопливо прошествовавшая кошка с оцарапанной мордой, несшая в зубах неподвижную крысу, привлекла внимание.
– Старушка с охоты возвращается…
– В ее годы это подвиг, – он вяло улыбнулся и отстранился. – У крыс, как и у тараканов, есть удивительная способность – выживать. Трави, дави, что хочешь делай с ними, выживут. Людям бы так.
– Природа не допустит, чтобы паразит жил долго. Мы слишком вредные.
– Вредность и паразитизм уходит на второй план, когда в деле замешаны близкие, – он закурил, ненадолго замолчав. – Раньше думал, что страшнее, чем потерять своего близкого ничего нет. Это лечится. Год, другой, и… Все заживает, прошлое в прошлом остается… Страшнее жить изо дня в день, зная о смертельном приговоре, который ни один врач не исправит, и молчать, ничем себя не выдавая…
– Кто-то из твоих пациентов должен умереть? – посочувствовала я, положив ладонь на его плечо. – Помнишь совет мамы: выставляй стену между собой и умирающим пациентом, иначе сгоришь.
Некоторое время братец смотрел, словно я направила на него заряженное ружье с намерением выстрелить. Порываясь сказать, смолчал.
Мы часто молчали, когда нужно было говорить и кричать, и временами казалось, что идет соревнование, кто продержится дольше всех в этом невыносимом конкурсе. Хороших новостей то не касалось, ими спешили поделиться со всяким встречным, создавая иллюзию счастливейших из смертных. Плохие скрывались неделями, а то и месяцами до момента, когда события уже вовсю выглядывали из порванного дедоморозовского мешка с плохенькими сюрпризами. Мешок рвался, и нам не оставалось иного, как подставить в молчании плечо друг другу. Слова в такие минуты не имели силы, а зачастую и вовсе не находилось.