Хлопоты по заготовке припасов в зиму отвлекли людей от бесконечных пересудов. Усталость пришла на смену нарастающему страху, а толки о ведьмином доме сменились сетованиями на скупость урожая в этом году.
Однажды один из местных жителей столкнулся с повитухой возле забора одного из домов поселения. Она окинула его пустым взглядом и, склонив голову, поторопилась прочь. Мужчина недоуменно посмотрел ей вслед и вошел в калитку.
– Вернон, старина, что случилось? – Спросил он.
– Все в порядке, Гвеннет беременна. – Пока еще сам не до конца осознав это, ответил Вернон.
– Вот это новость! Поздравляю, приятель!
Вернон заметил нарочитость в голосе гостя, вызывающую подозрения относительно целей его визита. За его спиной у окна стояли его жена Гвеннет и дочь Эвелин. Гвеннет была набожная и строгая женщина. Ее поджатые алые губы заключались в сдержанный маленький ротик. Все ее лицо словно осуждало каждого встречного за его безбожие. Русые волосы всегда были аккуратно и строго собраны в пучок, оголяя тем самым широкие скулы со впалыми щеками. От постоянной напряженности ее лицо постепенно покрывалось маленькими морщинками. Кожа была цвета ее характера – холодная с сероватым оттенком. Все эмоции и любое проявление чего-либо человеческого были у нее под запретом. Держалась она сухо и строго, подобно машине, работавшей по короткому алгоритму. Если ей доводилось разговаривать с кем-то, кто, по ее внимательным наблюдениям, гораздо реже нее посещает церковь, то ее речь звучала словно унизительная пощечина – в такой манере она разговаривала со своей старшей дочерью, которая ни разу не переступала порог церкви. Она была беременна уже четвертым ребенком несмотря на то, что после первой брачной ночи со своим супругом Верноном отозвалась о процессе зачатия, как о самом постыдном времяпровождении, какое она могла видеть.
Ее первая дочь Эвелин всем своим существом ставила под сомнение ее родство с Гвеннет. Она не унаследовала такой набожности и бесчувственной строгости, чего нельзя было сказать о красоте. Только мать была приучена скрывать ее за слоями сукна и шерсти, а дочь была внешне так же беспечна, как и ее подростковый нрав. К семнадцати годам ее стройное тело начало обретать формы, а нежелание обмотать этот стыд несколькими юбками и рубашками вызывало у матери суеверный страх. Иной раз, ложась в постель с мужем, она лукаво заявляла об усталости из-за перехода от одного постыдного к другому. От скандалов с дочерью и укоров в одержимости к исполнению супружеского долга. Она считала себя рабыней божьей, ниспосланной на землю для такого рода страданий, чтобы вразумить их обоих, как удалось вразумить двоих младших детей. Они толком не успели понять кто они такие, но уже уяснили, что все грех, кроме мучения на бренной земле, свет на которую проливает служба всевышнему. Та самая повитуха десять лет назад под истошные крики Гвеннет вывела из ее чрева мальчика и девочку. Вернон дал им имена – Черилин и Гильберт. А мать передала детям чувство вины и стыда. К очередной беременности она отнеслась как к божьей воле, связанной с ее миссией в этом телесном воплощении.