Ноги Антона зацепились за порог повозки, и один из гвардейцев пнул его сапогом в бок:
– Залезай, ублюдок!
Тело рухнуло на дощатый пол. В нос ударил запах гнилого сена, смешавшись с металлическим привкусом крови. Липкая солома впивалась в щеку, конвоиры что-то бормотали об очередном грузе… Глаза изо всех сил пытались поймать фокус, но мир плыл – то ли от боли, то ли от ям на дороге. Повозка дернулась, и баронет от удара о стенку наконец вернулся в полусознание.
Он стоял на берегу моря, вдалеке виднелись руины Лимани, ныне прозванные Лейласией. Сделав пару шагов, юнкер обнаружил, что идет вовсе не по песку, а по зыбучей змеиной чешуе, скользкой и живой. Волны бились о скалы, но то были не волны: из пены выползали сотни, тысячи клыкастых тварей. Антон побежал прочь от берега и оказался в здании суда. На стенах висели портреты его родителей. Их лица стекали краской, оголяя черепа. Судья в мантии из змеиной кожи замахнулся для удара молотком по столу. Антон зажмурился, а когда открыл глаза – оказался в темнице.
Посреди камеры лежал какой-то тощий старик в юнкерском мундире.
– Не может быть… – дрожащим голосом проговорил баронет и аккуратно перевернул старика.
Это был он сам. Закованный в кандалы, заросший старец с проваленным черепом. Из раны на затылке выползла змея и прошипела:
– Проснись. Ты уже мертв.
Антон попятился к стенкам камеры, а змея все повторяла и повторяла свои слова, словно мантру…
– Проснись. Ты уже мертв. Проснись. Ты уже мертв. ПРОСНИСЬ. ТЫ УЖЕ МЕРТВ!
Баронет закричал от ужаса.
– ВСТАВАЙ ГОВОРЮ! Не сдох там еще? – прокричал конвоир, от души саданув Антону сапогом по ребрам. – Приехали, вылезай.
Юнкер встал, опираясь на стену повозки. Оказавшись у самого края, он хотел присесть, чтобы аккуратно слезть, но конвоир очередным пинком вытолкнул парня.
Рухнув лицом в грязь, Антон приподнялся и заорал:
– Сучий выродок, да как ты смеешь?!
Конвоир спрыгнул с повозки и насмешливо поклонился лежавшему в грязи баронету.
– Прошу прощения, ваше высокоблагородие! – рассмеялся он, вновь ударив сапогом по ребрам.
Следующая несколько недель были также дождливы, как и день, в который Антона отправили сюда.
Очередным ранним утром он вновь ушел работать в поле. Туман застелил небо, словно грязная простыня. Юнкер – нет, уже не юнкер, а просто «Муха боярская», как прозвали его местные мужики, ворочал навоз вилами. Крестьяне в рваных зипунах косились на него, сплевывая сквозь щербатые зубы: