в компании священнослужителей!
– Ну извините! – Нейл развёл руками и сделал вид, будто поклонился. – Вы, святой отец, нам уже как прям свой! Вот честное слово, как будто наш
человек…
Компания продолжала возлияние какое-то время, пока имевшиеся в их
распоряжении бутылки не явили свои донца, донося до мужчин горестную
весть – пить больше нечего.
Послушник Обей уже уснул, завалившись куда-то за свою койку, а моторист
Нейл то и дело опирался подбородком о ладонь, не в силах удерживать
отяжелевшие веки открытыми. Отец Фландрий являл стойкость духа – выпил
он не меньше своих собутыльников, но сон совершенно не касался его. Он что-
то рассказывал, но вскоре заметил, что собутыльники его не слушают по выше
названным причинам. Что-то пробормотав, святой отец неуклюже встал из-за
стола. Его шатало намного сильнее, нежели само судно – качка теперь
ощущалась слабо. Фландрий, помогая себе руками, удерживаясь то за одну
стену, то за другую, начал прокладывать дорогу на палубу.
Глубокая ночь дышала тёплым воздухом, который в этих широтах
воспринимался как прохлада.
Куто тоже был на палубе, по крайней мере так думал Гайгер. Музыкант ещё
несколько раз пытался уснуть, однако соседство с шумной компанией возводило
роскошь спокойного сна на абсолютно недосягаемый уровень. Кроме того, сны, проскальзывающие в закоулки забвения, не являли собой ничего
умиротворяющего. Музыкант то и дело возвращался в свою квартиру, глядел на
чехол для скрипки, пытался его открыть, тут же вспоминая, что ключ
безнадёжно потерян. Иногда, по воле некоего чуда, ключ обнаруживался, и
Гайгер открывал замок, но футляр был пуст.
Чтобы это могло значить?
Оставаясь в тёмной каюте, музыкант придавался размышлениям, что
лишь ещё сильнее запутывало его. В какой-то момент, не без должной тревоги, он осознал, что почему-то не помнит, кто конкретно был в оркестре, с которым
он выступал, да и сами выступления ускользали из его памяти, как только он
пытался нащупать детали. Скрипач, не без удивления, обнаруживал, что все его
воспоминания уподоблялись замкам из песка: стройные и понятные, они
неизбежно разрушались и просыпались сквозь пальцы всякий раз, как только он
пытался поближе поднести их к глазам, исследовать, понять.
В конце концов музыкант решил оставить это дело. Рассказ отца
Фландрия, к которому Гайгер относился с разумным скепсисом, наводил на