– Ну и что? – спросил младший, чернявая копия Вольфганга, тот, что явился с веревкой и лямкой. Он добродушно обратился к Франциске: – Будь умницей, девочка, тут уж ничего не попишешь, ты должна выполнить свой долг.
Она пожала плечами и, внезапно перестроившись, подумала: в конце концов, какое это все имеет значение? То, что нельзя изменить, надо принять достойно.
– Пожалуйста, милости прошу! – произнесла она с таким выражением лица, с таким жестом, что сестра пришла в ярость.
– А нос задирать тут, барышня, ни к чему. Сейчас ты корчишь из себя благородную, но мы еще посмотрим, мы еще посмотрим…
Франциска ухмыльнулась, она разозлила толстуху, это подсластило ей капитуляцию перед кланом, и теперь она, прислонясь к письменному столу и спокойно покуривая, наблюдала, как уносят ее пожитки, и даже подбадривала братьев:
– Только без ложного стыда. Ладно, ладно. Сперва радио…
Сестрица командовала мужчинами, осторожно застегивала карабины, перекидывала лямки через их бычьи шеи и внимательно следила, чтобы ничего не поцарапалось, чтобы ножки не проехались по полу, настороженно прислушиваясь к крикам и болтовне на лестнице. Чернявый рассматривал картины на стенах, бледнолицую принцессу на пурпурно-красном, мчащемся по небу коне, фотографии макетов кафе и павильонов, радостные, воздушные здания и обнаженную натуру без рамки, которую Якоб подарил своей подруге, – девушка в позе Олимпии, карикатура на Олимпию, с костлявыми бедрами и темным лоном, смелый жест перевоплощен в скептически-самонадеянный, пародийной кажется черная бархотка, обвивающая шею… Чернявый подмигнул дяде Паулю и зятю, они покачали головами – до чего же, мол, гнусная девица, не за что подержаться, зять даже выразил возмущение: это непристойно, правда же, в приличной комнате такое не повесишь.
– Не запачкайте картину, – сказала Франциска, а чернявый своим спокойным и разумным тоном ответил:
– Картина, да-а. Ну, это как назвать… Я так считаю: не слишком-то он себя утруждал, этот мазила. Но ты ведь всегда чуточку задирала нос, девочка, я все говорю, как есть…
Он крепко стоял на своих крепких ногах, могучий, как Атлант, державший на плечах весь мир, здоровый и непоколебимо убежденный в своем здравом смысле, в абсолютной бесполезности всех этих пачкунов и писак, ведущих паразитический образ жизни в стороне от тяжко работающих людей вроде него, которые принимают мир таким, как он есть, не ломают себе голову над пустяками и всяческими вывертами, а сидят по вечерам, смотрят, меряют, по пфеннигам высчитывают, что они нынче за день сделали… таким он видел себя, гран соли земли, но был всего лишь ископаемым, и он и весь клан Эксов – «пережитки капитализма», как ты выражаешься, отбросы со своим недоверием к тем, наверху, со своей идеологией маленького-человека-с-улицы, с мошенническими приписками в рабочих нарядах, о которых они рассказывали, хитро посмеиваясь, словно вырывали каждую марку из зубов заклятого врага (посмотрим, кто кого?), с неразвитым и неразвиваемым вкусом, с любовью к фарфоровым собачкам, розовым ню и нечистоплотным грошовым журнальчикам…