– Привет, внук! – сказал он, а я схватил его руку и обнял его, прижавшись щекой к его плечу, облачённому в колючий свитер.
– Это Настя, – сказал я и присел между ней и дедом, чтобы он на неё посмотрел. Мне казалось, она не может ему не понравиться. Сегодня такой день, что все всем должны нравиться.
– Очень приятно, приятно! – дед протянул и ей руку, Настя хотела пожать, но дед уже потянул её ладонь и чмокнул. Галантно. Настя с улыбкой, очень волнительной, посмотрела на меня, а я улыбнулся ей: вот такой у меня дед, джентельмен!
Дед рассматривал меня. Оценивал, как я одет. Ему нравилось. Нравился мой пиджак, брюки. Не нравились татуировки, выглядывающие из-под пиджака. Он хватал мою правую руку и показывал Насте, приговаривая, что его внук глупец, изрисовал себя какими-то мультяшками. На самом деле, он меня не осуждал, ему даже было интересно каждый раз увидеть, что я нанёс на своё тело снова.
***
Последней татуировкой были фрагменты распятия, которую я сам нарисовал и отправил своему мастеру. Он согласился выполнить работу за, по-моему, восемь тысяч. Это была моя вторая татуировка на самом видном месте руки. И сделал я её за два дня до своего 26-летия, одиннадцатого декабря. Когда приехал к матери с дедом отметить праздник, они не акцентировали внимание на новом рисунке, потому что он был скрыт под кофтой с длинным рукавом. Я беспокоился об их психике. Так до лета мне удалось скрыть её, но потом дед заметил и стал расспрашивать, давно ли она у меня, мол, потерял счёт уже, я сказал, что да, по сути, не соврал. И потом он спросил, что это, а мать, сидящая в кресле в дальнем углу комнаты, ровным голосом ответила за меня: это распятие. Её отношение к богу для меня остаётся загадкой. Что-то в ней переклинило однажды, когда мне было десять, и она стала сильно верующей. У неё был свой «красный уголок» в комнате, она зажигала свечки, постилась, совершала паломничество несколько раз. Просто ни с чего. Пыталась брать меня с собой в детстве в церковь, помню, как еле выстаивал службу. Из всего я по-настоящему любил потом есть просфору, больше мне особо ничего не запомнилось. Иногда на меня навевает желание съездить в церковь и поставит свечку, но я не знаю, у какой иконы лучше это делать, а спрашивать мать мне почему-то боязно. Как только я перешагнул рубеж в тринадцать лет, я отказался ходить с ней на службу. И в принципе, когда мы ездили с ней куда-то, где были храмы, которые она хотела бы посетить, я оставался снаружи. Мне было тяжело ответить на множество собственных вопросов о боге, поэтому я держался в стороне. Распятие я нанёс на своё тело для того, чтобы держать хорошего-парня ближе. Возможно, когда я сделал это, вопросы перестали терзать мою голову, а просто вращались в этих фрагментах на руке и не покидали забитые рамки, больше не мучая меня по ночам.