Парламентёр, или то, что выполняло эти функции, явилось к ним в одиночку. Ей оказался автоматон в виде самой обычной танцовщицы, что можно было встретить в знаменитой Гранд-Опере где-нибудь в Париже.
Выглядела она подобающе. Точёная, будто из камня, что брал начало из античности. На голове соломенная шляпка, украшенная цветами. Ворот отделан белым кружевным жабо. Бело-синее платье, что дало бы форы любой модной кокетке из Парижа. Но всё это – и изящная одежда, и даже обувь – было разукрашенным и мёртвым металлом и частично керамикой, лишь передающим внешность настоящей женщины.
Едва она вошла, как вздох удивления раздался по строю солдат. Они ожидали смертоносных автоматонов, а тут к ним пришла какая-то гризетка. Пусть она и была механизмом.
Видя всеобщее смятение, Платон Алексеевич громко спросил:
– Что ты хочешь, марионетка? Или твои хозяева прислали тебя заявить о капитуляции? – по рядам солдат прошёл нервный смешок.
Полковник не был уверен, что механизм его понимал. Вдруг она знала только английский язык? Но его опасения были напрасны.
Когда автоматон говорила, то части её лица раскрывались на четыре части, как хелицеры у паука, что было достаточно зловеще. А дополняли всё рваные движения механическими конечностями, подкрепляя каждое слово:
– Верные сыны Русской Империи! – провозгласил автоматон на чистом русском языке женским голосом, с металлическими, неживыми нотками. – Зачем вам умирать за своего царя, если можно сдаться и жить ещё долго и счастливо?! В британском плену вас ждёт трёхразовое питание, хорошее отношение и даже жалование, полагающееся пленным для покупки табака или водки. Сложите оружие, и ваши потомки, дети и внуки, скажут вам спасибо!
Автоматон сделала новый изящный реверанс и рваными движениями закончила его поклоном, медленно выпрямившись.
Вот только Платон Алексеевич почувствовал, как глаза его заволокло тёмной дымкой от ненависти. Сдаться! Эта механическая тварь предлагала ему предать Отечество! Резким движением он выхватил винтовку у стоящего рядом солдата, прицелился и спустя секунду нажал на курок.
Пуля пробила керамический череп, разбив его на мелкие куски. Искрящиеся электричеством внутренности обнажились веером искр. Женская фигура упала на мостовую. Руки-конечности тряслись, будто бились в агонии, и в груди Платона Алексеевича заныла старая рана. Он ненавидел себя за эту вспышку ярости – ведь когда-то учил дочь: «Гнев слеп». Но своим солдатам он сказал: