В то же время художественные средства отличаются от религиозных некоторым «импрессионизмом» (если взять сравнение из живописи), то есть своей намеренной размытостью, прикровенностью, порою увлекательной загадочностью, когда вместо четких формулировок «что такое хорошо и что такое плохо» и почему это так, используются косвенные, загадочные, интуитивно-чувственные штрихи и пятна, при этом удаленному от «полотна» на некоторое расстояние читателю-зрителю предлагается соучаствовать в понимании прикровенного смысла и делать самостоятельный вывод. Хотя обычно этот вывод у самого писателя имеется, даже если он его не вполне осознает, а тоже лишь интуитивно.
Вот почему талантливую художественную литературу я называю «прикосновением к тайне бытия». (Этим выражением я, пытаясь в 1980-е годы писать рецензии на «перестроечные» литературные события, как-то еще в Германии охарактеризовал прозу Битова, – и оно ему понравилось; прочтя мою рецензию в «Гранях», он сказал при мне своей переводчице: «вот он правильно меня чувствует». Но, вероятно, он и сам, ощущая тайну, не стремился ее постичь полнее, ему нравилось именно собственное художественное прикосновение к ней.)
Настоящему критику для оценки художественной литературы необходимо подниматься из нее в область философии и религии. Иначе получаются просто ремесленные пересказы с раздачей пинков и пряников, или с включением критика в авторскую психологическую игру интеллектуальных ассоциаций (как в моем случае с Битовым). Хотя и человеческое религиозное мировоззрение – это тоже всего лишь «прикосновение к тайне» бытия, но всё-таки уже на уровне данного нам Откровения свыше. И за такое дополнение художественная литература должна быть талантливым критикам благодарна, они придают ей завершение в виде «духовной надстройки».
Именно в четком взгляде сверху я вижу большую заслугу «высокой» литературно-критической публицистики русской эмиграции – в работах знаменитых философов и церковных авторов, которые более проницательно осмыслили русскую классику XIX века (чего не могло быть в советском литературоведении)… Становится очевидно, что даже эта классика – это не «наше всё», а только часть его, «прикосновение к тайне», не во всем верное, но существующее в неразрывной связи с разгадкой тайны (иначе бы и прикасаться было не к чему).