– Все дело в вопросах, – возбужденно сказал Нуньес. – Из-за падения Детройта неизбежно поднимутся квоты – вот чего я боюсь. И если это будет так, то я бы хотел, чтобы каждый точно знал почему. – Он выглядел откровенно несчастным.
– Но, Дэйл, ты же знаешь нашу ситуацию. Мы не можем даже…
– Просто собери их в Колесном зале. Окей? Мы можем поговорить и позже.
Николас поднял микрофон и сказал, адресуясь каждой ячейке в танке:
– Люди, это президент Сент-Джеймс, и мне очень жаль, но через десять минут всем надо быть в Колесном зале. Приходите в чем вы есть, не беспокойтесь насчет этого – купальный халат вполне сойдет. У нас дурные новости.
– Говорить будет Янси. Это точно; мне сообщили, – тихо сказал Нуньес.
– Как я понимаю, Протектор обратится к нам, – сказал Николас в микрофон и услышал, как его голос грохочет из обоих концов пустынного коридора клиники – точно так же, как и везде в огромном подземном антисептическом танке на полторы тысячи душ. – И он примет ваши вопросы.
Он повесил трубку, ощущая себя разбитым. Это было неподходящее время, чтобы сообщать им плохие новости. А еще Соуза, и квота, и предстоящий аудит…
– Я не могу оставить своего пациента, – сказала Кэрол.
– Но мне приказано собрать всех, доктор, – расстроенно сказал Нуньес.
– Тогда, – ответила Кэрол с той несравненной быстротой ума, что одновременно пугала Николаса и заставляла обожать ее, – мистеру Соузе придется тоже встать и прийти. Если указ должен быть исполнен в точности.
И это достигло цели; Нуньес, при всей его бюрократической закостенелости, его почти невротической решимости до последней буквы исполнять каждый спущенный им всем – через него – приказ, кивнул:
– Окей, оставайтесь тут. – Николасу же он сказал: – Пойдем. – И он отправился в путь, отягощенный их общей совестью; основной его задачей было обеспечивать их лояльность: Нуньес был политкомиссаром танка.
Пять минут спустя Николас Сент-Джеймс уже сидел с официальным застывшим видом в своем президентском кресле – на небольшом возвышении в первом ряду Колесного зала; позади него собрались они все, и ворочались в креслах, и шуршали, и переговаривались, и шевелились, и все, включая и его, не отрывали взгляд от огромного, во всю стену, видеоэкрана. Это было их окно – их единственное окно – в мир наверху, и они довольно серьезно относились к тому, что появлялось на его гигантской поверхности.