Один из современников, его знакомый, журналист и врач В. А. Поссе, вспоминал о своем чтении публичной лекции о Толстом и Достоевском уже после смерти Чехова: «Ко мне явились гимназистки старшего класса местной гимназии и просили прочитать лекцию о Чехове. Но я отказался, откровенно заявив, что Чехова я читал, но не изучал. Они очень огорчились и, уходя, добродушно сказали: „Вы уж, пожалуйста, Чехова хорошенько изучите, он нам гораздо ближе Достоевского и Толстого“»[12].
И сам «великий Лев» временами ревниво замечал, что его поздняя общественно-философская проповедь, его попытки открыть всеобщую истину и профессору, и мужику, и императору, и России, и всему миру вызывают не такое понимание, как вроде бы ни на что, кроме художества, не рассчитанное чеховское слово.
«И теперь уже получил два письма от революционеров, – записывает Д. П. Маковицкий в августе 1905 г. слова Толстого. – Один цитирует Чехова. „Надо учиться, учиться науке спасения“. Искусственная, насилу придуманная фраза, которой он, Чехов, закончил какой-то рассказ. (Вероятно, речь идет о финале рассказа „Убийство“, где сказано: „…хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день“. – И. С.) Они видят в Чехове… таинственные пророчества. Я в Чехове вижу художника, они – молодежь – учителя, пророка. А Чехов учит, как соблазнять женщин»[13].
Всячески избегая этой роли, не претендуя на нее, в сознании многих на рубеже веков – от гимназистов до философов – Чехов все-таки стал не литератором, но – писателем, нравственным оправданием и опорой. Для людей «чеховского поколения» Евангелие от Антона было более личностно значимо, чем толстовская нравственная проповедь.
«Для меня Чехов – самая святая из святынь русской литературы, непосредственно примыкающая к Пушкину и Лермонтову, любимая, как Салтыков, стоящая рядом с Достоевским и Толстым и, для нашего поколения, во многом выразительнейшая и нужнейшая даже обоих последних»[14].
Один отчаянный писатель-поклонник – уже в ХХ в. – противопоставил его ни более ни менее как Иисусу Христу. Спаситель все-таки был авторитарен, а Чехов учил незаметно, неявно, лишь примером собственной жизни.
В дневнике Толстого есть и еще одно, свободное от раздражения, определение, данное Чехову сразу же после его смерти, в июле 1904 г.: «Художник жизни»