– Три дня тащиться в компании осла, чтобы привезти какие‐то вонючие кожи?
– Приор разрешил тебе выйти из монастыря, будь ему благодарен хотя бы за это.
– Я здесь не для того, чтобы бегать ему за покупками.
– Тогда пойду один, оставайся на своей кухне.
– Один? Ты и в клуатре‐то заблудишься, а уж снаружи… Я не могу тебя бросить.
– Тем более что тебе хочется подышать вольным мирским воздухом.
– Проповедовать, брат Антонен, вот на что мы подписывались. Сидя в монастыре, я схожу с ума.
– Я уверен, что дело очень важное.
– Какое?
– Книга.
– Важных книг не бывает. Проповедь – вот что важно. Книги никого не могут обратить.
– А Библия?
– Кто ее читал, кроме священников? Братья, переписывая ее, мозоли на заднице набили, пока мы гонялись за поганцами, которые пляшут под дудку дьявола.
– Есть и чистые души, брат Робер.
– Нет, брат Антонен, чистых душ нет. Поверь мне. Все чистые души на небесах. На земле остались только собаки.
– Тогда тебе лучше вместо речей запастись косточками, и у тебя будет много новообращенных христиан.
– Истинно так, любезный брат, – согласился Робер, втянув ноздрями запах сырости, стелившийся над лесной почвой. – Но ты прав, – прошептал он, – он приятный.
– Кто приятный?
– Мирской воздух.
Приор смотрел в окно зала капитула на двух молодых монахов, шагающих по дороге в Тулузу.
Он закрыл книгу, подозвал ризничего и, опершись о его руку, побрел в свою келью.
Ноги превращали его жизнь в пытку, но он накопил столько прежней боли, что новая не нашла где поселиться. Место было занято. Из почерневших ступней в лодыжки вонзались тысячи раскаленных игл. “Вы ничто в сравнении с гвоздями”, – заявлял он им, поскольку часто разговаривал со своими болями, словно с живыми существами, ибо их упорство напоминало ему волю к жизни, свойственную человеку.
Робер и Антонен все дальше уходили от монастыря в сторону горизонта, к большому лесу в двух лье от обители; казалось, деревья своими кронами упираются в небо. Приор со своими первыми спутниками выкорчевывал такие же в те давние времена, когда поля, отвоеванные у леса, стали символизировать христианский порядок – в противовес дьявольскому хаосу. Это было еще до чумы.
Гийом отодвинул дощатую кровать, на которой страдал от боли ночи напролет, и с трудом поднял доску на полу, под которой был спрятан манускрипт в кожаной обложке. Он невыносимо смердел. От него исходил запах тления, как нельзя лучше отвечающий содержанию. Приор взглянул на первые строки, выведенные его рукой десять лет назад, когда у него впервые появилась одышка. Чернильные буквы расплылись, сделались толстыми и разбухли, как его тело. Бумага, на которой он писал, выкрошилась на обрезе и покрылась коричневыми завитками поселившейся в ней плесени. Бумага решительно ни на что не годилась; вряд ли запечатленные на ней воспоминания переживут его самого.