Однако, половина девятого, если он не встанет прямо сейчас, и не поспешит с утренней оправкой и моционом, то к нему в камеру, – надо же, кстати оговорился! – к нему в апартамент «Балкария», класса «суприм‑эконом», начнет ломиться Рукосуев.
Свои рассуждения доктор Подгорный вел – зачем скрывать и от кого? – не вставая с пышной кровати: гостиничный Ренессанс, пластическое красное эрзац‑дерево и металлокерамическая бронза, зато резьба и литье, высший штамповочный сорт, декор эпохи ранних Тюдоров – тосканская основательность, разбавленная угловатостью северного несовершенства. В постели мысленно обозревать было легко. И сладко‑одиноко – в считающиеся за ночные, часы законного отдыха к Вию Ивановичу никто не лез, не дергал, не ерундил с вопросами от ефрейторского усердия, – это было его время, на которое он, вообще‑то, не имел права, только на оздоровительный сон, но поди проверь, беспокоить доктора не полагалось по уставному психо‑схоластическому канону, тратить же бесценные девять личных часов на то, чтобы безмятежно дрыхнуть в синтетических недрах кровати‑ковчега, слуга покорный! На это он не подряжался. На все остальное, честно говоря, не подряжался тоже, но Вия Ивановича не спросили, а вот девять часов были его. Коронные. Неприкосновенные. Частнособственнические. Спал он, разумеется, тоже. Но много ли надо было ему? И что хорошего мог он увидеть во снах? О живом океане он располагал лишь вспоминать, разворачивая в размытую фантазию вещи действительные, придавая им оттенок того, чего никак не могло быть, увеличивая чудовищ и преуменьшая до размеров точки жизненное пространство батискафа, вроде бы и нападение разящих челюстей смутно мерещилось ему? Было? Нет? Казалось, будто бы да. Но океан никогда не приходил к нему в сновидениях, и вообще ничего хорошего к Вию Ивановичу не приходило по ночам, может, оттого, что ночи те были ненастоящие, и были нежеланные. Только несвязные, отдельные картины, даже не кошмары, а так, нудный серый дождь, путанная лестница в сырой водораспределительный погреб, какие‑то трубы, с них капает, капает, и опять постылая морось улицы, без домов, без крыш, без тротуаров, искрошенная проросшей травой ребристая плитка и лужи, дырявый башмак, конфетный фант плывет лодочкой, кружится, кружится на одном месте. Однако, все это заунывное однообразие успокаивало, позволяло толком выспаться, отдохнуть. Выкроить пару часов, и размышлять, вспоминать. Если бы не Рукосуев.