Несчастный охотничий домик скрипел, стонал и трещал, яко жертва Линча. Казалось, ещё чуть и всё, разлетится хибара по брёвнышкам к чёртовой матери!
Но домик снова накрыла тишина. Такая внезапная, что под ложечкой засосало. «Прислушивается», – подумал Виктор Ильич. И вот тут ему действительно стало страшно. Кто прислушивается? Кто?
Павел пребывал в шоке от того, что показал ему кристалл. Если это будущее, то оно явно было хреновым, если фантазия – то явно сумасшедшего. Он не замечал кровь, стекающую к подбородку, не чувствовал её солоноватый привкус на губах. Не слышал взбесившуюся по неведомым причинам стихию на улице, не реагировал на землетрясение (слишком мизерна магнитуда, когда воображение уже сотрясло что-то более значительное и… и сюрреалистичное). Но тишину он услышал.
Осязаемой она была, эта тишина.
Да, была. Стоило заострить внимание, как то знакомое оглушительно-тихое Присутствие исчезло. Осталось только чувство недосказанности, звенящей струной отозвавшееся в омуте подсознания. Отозвавшееся тревогой. Павлу казалось, что он слышал слова, языка которого не знает, но понимает. Или думает, что понимает. Предостережение. Или предупреждение? Угроза? Павел не помнил, забыл. Как тяжёлый, но мимолётный сон. Зато помнит то, что показал волшебный кристалл. Это он уже забыть не мог, даже если бы очень хотел. В подкорке будто кислотой выжгли те образы. И делиться ими с кем-то он не имеет права. Даже с крёстным. Может, позже, но не сейчас.
Так они досидели до утра. Каждый о своём, каждый в себе.
17
В то время когда Павел услышал тишину, а Глебов, как заведённый одними губами бормотал «Трисвятое», в палате судебной психиатрии из глубокого забвенья после торазина (таблетки которого ей чуть ли ни кулаком затолкали в горло, когда паническая атака накрыла её: ведь вся жизнь пошла вразнос, все планы на будущее разбились на том проклятом пешеходном переходе, всё рухнуло, на всём крест!) выплыла Марина Добранская. Что-то заставило её всплыть. Она попыталась открыть глаза. Но не получилось. Будто… «Мне зашили глаза, – отстранённо решила она. – Ну и поделом мне!» Но тут же подумала, что то (или тот), из-за чего (кого) она очнулась, может стоять сейчас над ней и… Как бы ни было девушке безразлично своё самочувствие и даже судьба, она не хочет чтобы над ней стояли. Она ощупала глаза и помогла себе, разлепив веки пальцами. На веках скопился гной. Почему? Марина не могла вспомнить. И не уверена, что хотела. Главное: над ней никто не стоял и глаза ей не зашили.