– В любом случае нужно поискать официальные документы; у тебя ведь все хранится, я знаю.
В течение многих лет я не беспокоил дедушку подобными разговорами. Мне всегда казалось, что в каждой семье имелось какое-то табу, красная линия, проклятое имя, при произнесении которого вслух все вдруг умолкали и утыкались взглядами в стену.
– Если что-то есть, то оно должно быть наверху, – уверенно сказал дедушка.
Похлопав меня по колену, он поднялся с дивана с большей живостью, чем я сам, немного уже закоченевший от ночного холода Вильяверде.
Я последовал за дедушкой вверх по лестнице, поднимавшейся до третьего этажа дома. Дерево посередине ступенек было настолько истерто, что ноги почти соскальзывали с них, но дедушка ни разу не оступился, несмотря на столь крутой подъем.
Все пространство наверху, под двускатной крышей, представляло собой чердак. Это было ничем не перегороженное помещение, за исключением вековых деревянных колонн, поддерживавших потолочные балки и множество раз перекрашенных иудейским битумом. Здесь дедушка хранил разнообразный хлам, стулья, на которых уже некому было сидеть, банки с грушами в вине, печеные яблоки, сливовое варенье – все то, чем он с удовольствием одаривал нас из изобилия своего сада, – и коробки, очень много коробок.
Я остановился перед столом для пинг-понга, в который играл подростком со своим братом Германом в те времена, когда лето длилось сто дней, а зима – сто ночей. Именно за этим столом были раскрыты наши последние дела, это была практически голограмма моего мозга.
Я взял тряпку. Сначала убрал сетку, потом вытер пыль. Это было не просто действие. Это был настоящий ритуал, которого я всегда придерживался при работе над самыми сложными делами в качестве профайлера.
Дело, с которым довелось столкнуться теперь, было двойным вызовом, тройной загадкой – сплошные вопросительные знаки… Должен признаться, именно поэтому оно притягивало меня, как бутылка джина манит алкоголика: это была моя тайная страсть, то, чего я не открывал никому.
Дедушка нарушил течение моих мыслей, поставив на стол тяжелую картонную коробку, грозившую развалиться прямо у нас на глазах. На ней не было ни единой надписи, по которой ее можно было бы идентифицировать: я, напротив, всегда имел обыкновение подписывать свои коробки, обозначая на них период, годы или имена людей, имевших отношение к их содержимому. Так что у меня были коробки с названиями «Паула и малыши», «Сан-Виатор», «Университет», «Аркауте»…