– Отнеситесь к этому по-другому: если вы будете заботиться о себе, то сможете лучше заботиться о них…
Он обвел рукой людей, столпившихся в приемном отделении, и Эстер печально кивнула. Поначалу весеннее тепло казалось обитателям гетто благословением – наконец-то можно было выбраться из переполненных людьми домов. Но вместе с теплом пришли болезни – и тиф. Болезнь свирепствовала на улицах. Каждый второй страдал от мучительных болей в животе и лихорадки – в июне 1940 года бороться с температурой было нечем.
У насосов стояли постоянные очереди. Некоторые начали рыть собственные колодцы. Мучительнее всего была диарея. Канализации в гетто не было. Отходы на повозках вывозили бедняки, не сумевшие найти другой работы. Раньше, когда в этом районе жило вдвое меньше людей, все было нормально. Но теперь население удвоилось, начался тиф и диарея – и начался хаос. Все воняли, грязь была невообразимой, инфекции распространялись со страшной скоростью. Эстер заставляла домашних мыться, стирать и дезинфицировать свой маленький домик всеми силами, и пока что у них никто не заболел. Но дезинфицирующих средств было мало, поставки в гетто контролировали власти, и получить что-то было невозможно. Недавно запретили переписку с внешним миром. В гетто появилась внутренняя валюта, «марки гетто», которые стали называть «румками» по фамилии их создателя, Румковского. Курс обмена, впрочем, был весьма шатким. Положение в гетто ухудшалось с каждым днем, но никого это не заботило.
Эстер надела шляпу и, борясь с желанием зажать нос, вышла на улицу. Было около девяти вечера, и на улицах было пусто. Еврейская полиция, организованная Румковским, строго следила за соблюдением комендантского часа. Местная полиция вела себя мягче, чем немецкая, но половина новых офицеров гордилась своим положением и пользовалась властью так же безжалостно, как и эсэсовцы. Оружия у них не было, но дубинками они орудовали отменно. А поскольку в гетто у них были друзья и родственники, то коррупция расцвела махровым цветом. Сразу стало ясно, что лучшее из того, что поставляли в гетто, перепадало узкому кругу избранных. Обида нарастала.
Эстер нервно огляделась. Форма медсестры служила пропуском после наступления комендантского часа. Солнце почти село, и улицы были залиты теплым золотым светом, делавшим их обманчиво красивыми. Настроение у Эстер улучшилось, она подняла глаза к небу, пытаясь увидеть там Бога. В эти дни о Боге вспоминалось редко. Все синагоги сожгли. Хотя Румковский сумел получить разрешение на открытие молитвенных домов, регулярно посещали их немногие – там было тесно и грязно, и люди больше боялись болезней, чем Бога. И разве можно их в этом упрекнуть, если они уже оказались в аду?