Лиля затрагивает настолько больную тему, что меня парализовывает. Я не могу пошевелиться, ком в горле не дает вымолвить ни слова.
– Мне вот что интересно, – продолжает она, и я понимаю, что ее метафора про мозоли никакая не метафора. Она знает, где больно, и бьет точно в цель. – Если ты не собираешься расставаться с жизнью, зачем оставляешь прощальную записку?
– Откуда вы знаете про записку?
– Твоя мама сказала. Мы общались немного перед нашей встречей.
Она знала! Все это время мама знала про записку, но даже слова не сказала.
– Разве это вообще этично – обсуждать пациента?
– Вообще не очень. Но родители, правда, беспокоятся о тебе.
– Вы, наверное, общались не с моими родителями.
– Они считают, что тебе не хватает ремня.
– А нет, все-таки это были мои родители.
– Но я предпочитаю другие методы. Обещаю, что отныне все сказанное в этом кабинете останется между нами. Хочешь, могу поклясться на томике Фрейда?
– Хочу.
Лиля достает с книжной полки большую красную книгу с портретом Фрейда на обложке, прикладывает руку и говорит:
– Клянусь, – а затем добавляет: – Хотя Лихи мне нравится больше.
Она возвращает книгу на место и готовится задать следующий вопрос.
– Так, что тебя беспокоит?
Кажется, впервые в жизни кто-то спросил о моих тревогах. Чувствую, как глаза наполняются слезами. Но я не могу показать свою слабость. И тогда со всей дури бью ладонью по ржавой кнопке на столе.
Крови почти нет. Просто кнопка торчит из ладони. Я почти ее не чувствую. Это даже не больно. То есть не настолько больно, чтобы заплакать, как при разговоре о моих тревогах.
– Мы еще обсудим это, – говорит Лиля и выходит из кабинета за медпомощью.
Пока Лиля ищет медсестру с бинтами, я открываю свой paperblanks и пишу здоровой рукой: наше творчество – это мы сами. Если я рисую чудовищ, значит ли это, что внутри я и сама чудовище? Может, все доброе и прекрасное, что было во мне, уже давно умерло? Что, если я – плохой человек? Я – чудовище?
Я не знаю ответов на многие вопросы. Но одно знаю точно: я не собираюсь убивать себя.