Об их родословной говорить сложно: поэзия Алексея не представляет непротиворечивый, последовательно расположенный в хронологии корпус текстов. Так случилось, что в своё время и в один год у него вышло сразу три книги, к одной из которых я волею судеб оказался причастен. Такой казус синхронности совершенно ломает стереотипное представление о начале, продолжении и конце. Наверное, высшая ирония в том и заключается, что все эти книги оказались книгами уже сложившегося автора, со своим словом, миром и ритмом. Поэтому развернуть содержание книги, которую вы держите в руках, вспять, по отношению к уже изданному и напечатанному можно только условно. Эта книга ни в коем случае не кода, она не объясняется тем, что уже написано, и соответственно сама не проливает новый свет на старые обстоятельства.
Повторюсь, эти тексты писал человек, который собирался жить. В них нет ни следа спешки, ни минуты оторопи. Они все написаны с пониманием того, как и что нужно писать, и это не инерция стиля или ложно понятый профессионализм. Поэзия Колчева связана с культурой читателя, то есть не просто с замечательным кругозором, но с самой необходимостью чтения, с потребностью ощущать чужое слово и той самой пресловутой радостью от «голоса в хоре» соответственно. Потому ни на секунду не складывается впечатление, что такие тексты поддерживаются самодостаточной эрудицией, которой можно гордиться на фоне провинциальных соплеменников. Читать надо не столько уметь, сколько любить, и у Алексея это получалось замечательным образом.
В свою очередь, эрудиция необязательно влечёт дистанцию от так называемой реальности. Так называемой не потому, что её нет, но потому, что она является предметом дискутируемым. Если исходить от неизбежной для русской поэтической традиции дихотомии профетического и гражданского, то поэзия Колчева оказывается не исключением, но специфическим примером своего рода диффузии традиционных лирических моделей. Механизм профетического предполагает априорную преференцию поэтического регистра, механизм же гражданского связан с перемещением голоса или, точнее, его перепоручением, как бы переводом согласно той задаче, которая поставлена поэтом вполне сознательно, а не является, как в случае с профетическим, выводом из бессознательной актуализации возвышенного. Тем самым гражданское может вообще быть внешне маской чьей-то речи, но это обманчивое впечатление. Если профетическая концепция выстраивается по указке («Глаголом жги сердца людей»), то гражданская – по заказу («И я сказала: / – Могу»). Заказчик в данном случае никакой не социально высокий авторитет в духе XVIII столетия, а именно существо, униженное и оскорблённое. Перед ним может возникнуть обязательство куда более принципиальное, чем перед волей божьей, потому что дух веет, где хочет, а гражданское прецедентно и слишком связано с пространством. Оно скорее запускает полемику, перенимая элементы публицистического, и тем самым всегда каузально, то есть развёрнуто к причине своего появления. Говоря просто, это ситуация «не могу молчать». Однако Алексей Колчев скорее не то чтобы не может молчать, а именно может говорить. Тем самым его практически невозможно вписать в разобранную нами дихотомию без существенных потерь.