Вылезая из недр съеденной дубом церкви, я смотрел на расширяющийся над моей головой свет. Появлялся он через прорехи стен и купола, сквозь незнающие стёкол верхние окна с подоконниками из птичьих гнёзд. Когда глаза привыкали к проваливающемуся внутрь белому потоку, я различал изнутри между окон и на куполе, лица людей. Исключительно мужчин отчего-то. Длинноволосых и длинноносых, как состарившиеся вегетарианцы. Спокойных и бледных, как пациенты в хосписе. В латах или прочих странных одеяниях, никак не сочетающихся со свитками или моделями соборов у них в руках. Вылезая из ямы, возвращаясь к дворовому футболу и казакам-разбойникам, я тогда думал, что нет на свете большей ерунды, чем полагать, что эти рисунки кому-то могли помочь. Они были только образцом страданий, уговаривали идти этим путём, показывали, что за это, за дорогу из страданий, в самом конце, ты будешь красиво свешиваться разбитой штукатуркой на мальчика в испачканных грязью штанах. Страдай как мы. Страдай вместе с нами. Страдай лучше нас. Дуб имел больше смысла, чем фрески. Дуб когда-то мог давать тень и жёлуди, приютить птиц. Я скорее хотел быть как этот дуб, чем как святой. Я уходил на мостовую, а они оставались, ожидая перестройки, демократии, асимметричного ответа, олигархии, и, наконец, реставрации. Чтобы ни рисовали на стенах Винтегарда мои предки, стены эти, всегда оказывались разрушенными теми, кто может и не рисовал ничего у себя дома.
Не так много занятий на каникулах дарил мне город. Комиксы-фрески, школьная археология и… Отдельным видом медитации и внутреннего туризма была езда на трамваях. Они являлись основным средством транспорта в Винтергарде. Приучали первоклашек к шуму механизмов, вибрации, электрическому току и резким звонкам, чтобы затем быть стрессоустойчивыми рабочими на авиационном заводе. Многое, правда, здесь было мне неясно. Например, почему на авиационном заводе делают не самолёты, а снаряды. Почему в трамваях такие высокие ступеньки, что первоклашки не могут попасть внутрь на большинстве остановок. Почему шумный и медленный транспорт не заменить на троллейбус. Не имея ответов, я катался по кругу и наблюдал за взрослыми не задающими вопросов. Все маршруты были круговыми. Начинаясь в одной точке, проползая весь город, рельсы неизменно возвращали тебя на исходное место. Это занимало час или два. Это было любимым делом романтиков, философов и скучающих натуралистов. Трамвайный тур что-то стоил, но никто не платил. Он что-то объявлял, но все знали остановки наизусть. Так что внимание тратилось лишь на разглядывание новых проплешин штукатурки на «сталинках» и на наблюдения, как смешно падают с высоких ступенек неловкие пенсионеры и школьники. Отчего-то лазающие по ним в одно и то же утреннее время. Однажды мой приезжий двоюродный брат, из парчового ярмарочного города, рассказал странную вещь. Что можно сделать платформу остановок высокой, чтобы заходить в вагон без ступенек, это дешевле, чем покупать новые низкие трамваи. И что можно сделать бесплатным проезд для школьников в ранние школьные часы, а для пенсионеров позже, чтобы разделить потоки пассажиров. Якобы брат видел такое где-то. В журнале или газете. Но его никто не понял. Я представить себе не мог высокие остановки и платный проезд. Это была какая-то извращённая реальность. Может и в подъезд не делать ступени чтобы инвалиды могли легко пользоваться? Может в парк сделать платным вход чтобы хулиганы не собирались? Всё это походило, на что-то, что я не мог назвать. Потому что я знал только те слова, которые были в учебниках и подписных журналах. Потому что для жизни в Винтергарде мне больше ничего не было нужно. Ничего сверх. Потому я продолжал круговое движение по маршрутам, подмечая мёртвых голубей и упавшие тополя, забывая чужие истории. Время здесь жило по кругу. От катастрофы к катастрофе с семнадцатью остановками. Моя жизнь как раз пришлась на долгий период между катастрофами. Я не мог это изменить и родиться иначе.