Солнце еще сквозило из палат, но коридоры стали сумрачны, пусты. И в окна, выходившие во двор, дышала будущая ночь, жгла звездами зеленое, листвою выстланное небо. Спешно шагая, Гремин морщился от звука собственных шагов, казавшегося оглушительным. Был лейкоцитом в темном русле кровотока, единственным живым. «Что делать, что же делать?» – думал он, покуда брел к палате по родной химиотерапии. И, погруженный, далеко не сразу обратил внимание на новую пугающую перемену.
Обыкновенно после шестичасового ужина, который Гремин нынче пропустил, носясь по этажам, в химиотерапии пробуждалась тихая, почти что человеческая жизнь: съезжались к пациентам родственники и друзья, больные выходили на прогулки в парк, стекались к телевизору – на новости, а то и на футбол. Теперь не видно было ни души. Ни голоса, ни звука. Химиотерапия вымерла. Гремин без стука заглянул в ближайшую палату – увидел мирно спящих. Храп ждал его и за тремя соседними дверьми. Он глянул на часы – половина восьмого, далеко до отбоя.
Что тут за тихий час? Что за мертвецкий сон?
Войдя к себе, Гремин сел на кровать и уронил голову на руки с исколотыми опрозрачневшими венами. Его тошнило, пот прошиб от беготни. Он лег и провалялся несколько часов, то в полусне, то в омертвляющем бессилии. Когда стемнело окончательно, поднялся и оделся, чтобы выйти из НИИ.
Гремин ходил ночами в парк, в самую глубину, кутаясь в свитер, становившийся просторней раз от раза и уже подобный плащ-палатке. Никто его не останавливал за нарушение больничной дисциплины: так трудно было в отделение попасть, что никого здесь не было нужды удерживать насильно. Двери стояли отворенными, охранники скоро привыкли к Гремину и чуть кивали над кроссвордом: проходи, валяй, мол. В вестибюле пахло сладким кофе из кофейных автоматов, большие электронные часы вновь показали свои неизменные без сорока четырех минут пять. На улице стояла темень надвигавшейся грозы, еще беззвучная, уже беременная громом, и Гремин видел в небе с севера, со стороны залива, отсветы далеких молний.
Такой безлунной темной ночью, что стирала даже память обо всем дневном, более верилось в апокалипсическое будущее человечества, чем в лучезарное. Гремин шагал к темному корпусу радиологии, лучистая энергия которого не освещала и не грела. Шел, ежась, пока не заканчивались проторенные дорожки. Дальше шагал сквозь лес, через высокую траву, покуда под подошвами не начинал похрустывать ледок. Когда заслышал в отдалении уханье филина, а в воздухе – запах печного дыма, и лес сменился огородиками, палисадами и деревянными домами, где не горело под резьбой наличников ни огонька, был уже весь в росе, в репьях, продрог, первыми каплями дождя побитый. Когда же наконец добрался до знакомого двора, едва держался на ногах.