Он вспоминал, как незадолго до войны в их маленьком зауральском посёлке мать со звучным именем Мила-Людмила пекла хлеб, как она быстрыми чеканными движениями рубила капусту и ловко утрамбовывала крошево в деревянной кадушке, как он, крепкий шестнадцатилетний парень, возвращался с братьями с поля, его мышцы гудели от работы, и тогда казалось, что он был готов съесть целого телёнка.
– Матушка, опять бурьян рубишь? – всю зелень и овощи он называл бурьяном.
Она вскидывала такие родные ему синие глаза, улыбалась и тут же опускала их, молча продолжая шинковать крепкий кочан.
Даже сейчас, в этой земляной норе, ему помстился запах свежей капусты. Он приподнялся – но тут же понял, что это тянет прелой сырой листвой и мокрой глиной.
Он не голодал – товарищи оставили ему почти всю тушёнку, а в полевой сумке ещё лежали сало и сухари. Были даже сушки из груши-дички, которые он сам насушил на отдыхе у костра длинной августовской ночью. Тогда их маленький отряд особого назначения два дня стоял у реки Стырь, на украинской земле. Сушки можно было заваривать как чай, а можно было есть как конфеты.
В действительности он не так уж часто думал о еде – словно и в мыслях был парализован. Больная нога ограничивала его подвижность, и точно так же ограничено было его сознание, уже впитавшее в себя всю зябкость осенней альпийской ночи и одиночество утра, и тоску долгого вечера, безотрадное ощущение покинутости, и физической немощи.
Товарищи должны были вернуться за ним примерно через три дня, выполнив задание – само собой разумелось, что со своим ранением в ногу он не мог идти с ними.
И вот он, уставший от шока первой боли, от того, как мучительно доставали пулю, от перевязки и осознания себя раненным, уже лежал на ворохе сухих листьев и еловых веток в расширенной лисьей норе под откосом пологого склона. Вход в нору засыпали землёй и привалили камнем для маскировки. У противоположного края вверху пробили для Андрея небольшое дверь-окно.
Он начал ждать, когда за ним придут, почти с первой минуты своего одиночества. В этом постоянном ожидании прошли первые сутки, потом протянулись ещё один день и ещё одна ночь. Над ямой, где-то наверху, на склоне, кто-то каждую ночь хрустел ветками; он догадывался, что это звери. Но близко подойти они не решались – видимо, интуитивно не желая познакомиться с его автоматом, да и одежда была пропитана отпугивающими запахами солярки и мазута – за два дня до ранения он помогал ремонтировать трактор, тягавший артиллерийские орудия.