.
Таким образом, политическое значение города состоит в том и только в том, что он – именно посредством имманентно присущей ему власти придавать нашей экзистенции неподлинный (запутанный, беспутный, болтливый, зрелищный, нервозный и т. п.) характер – мотивирует нас к тому, чтобы радикально переучредить его жизнь, введя чрезвычайное положение («суть только… но именно поэтому действительно…»); к тому, чтобы обеспечить ему начало, создать миф:
Необъяснимость этого начала не есть недостаток или несостоятельность нашего познания истории. В понимании тайного характера этого начала лежит, напротив того, надежность и величие исторического познания. Знание первобытной истории не есть откапывание примитивного и собирание костей. Оно не есть ни половинчатое, ни целое естествознание, и если оно вообще что-то и есть, то – мифология[23].
4
Мифология судьбоносного решения, то есть взятая в качестве метафизической основы онтологическая безосновность, для Хайдеггера (и тех, кто так или иначе близок к нему в этом вопросе) является единственно истинным условием возможности политики и права. Город – это место перманентного кризиса власти, и единственным его разрешением может быть лишь решение о суверене, то есть – решение суверена. Для Беньямина, напротив, усмотрение мифического источника действующего права и реализуемой политики должно играть роль разоблачения любого рода притязаний на «подлинный» и «справедливый» характер провозглашаемых целей и предлагаемых средств их достижения. Там, где у Хайдеггера начало, ἀρχή, миф, у Беньямина – диалектический образ (как в Москве, где то, что когда-то было в начале, – ворота, шлагбаум – с течением времени оказывается в середине, превращаясь в пассаж, переход); не «безоглядная решимость», Augenblick, а наоборот, способность оглянуться, Vorbehalt[24], – не взойти на возвышающееся над городом место, а, заблудившись в нем как в лесу, находить (и вновь терять) мимолетные, исчезающие явления, которые едва ли имеют билет на «корабль будущего» (в Берлинской хронике, вспоминая о своих блужданиях по Парижу, который представлялся ему огромным лабиринтом, Беньямин пишет: «Меня интересует не столько то, что покоится в загадочном центре [лабиринта] – будь то „я“ или судьба, – сколько множественные входы, ведущие внутрь»