– Какой-то ты странный сегодня, – пожала плечами бабушка и сняла крышку красивой фарфоровой супницы.
Там были ровно уложены маленькие, как калиброванные, голубчики, залитые густым сметанно-грибным соусом.
– Ого, какой аромат, – восхитился я.
– Ну, то-то же, – кивнула бабушка. – Сколько? Четыре?
– Нет, всё-таки два для начала.
– Не морочь.
Она положила четыре голубца и горку картофельного пюре.
– Огурчики бери солёные.
Я посмотрел ей в глаза. От них разбегались добрые лучики морщинок. Глянул на мелкие кудри, подколотые чёрными невидимками, на шёлковую блузу, на натруженные руки, оглядел эту немолодую женщину и буквально физически почувствовал волну любви, исходящую от неё.
И стыд. Стыд я тоже почувствовал. Забрался, понимаешь, в чужое тело, сидел здесь, принимал эту любовь, предназначавшуюся совсем другому человеку, и даже собирался сожрать голубцы, заботливо приготовленные для него.
Ладно, Жаров, скоро уйду. Имею же я право хоть денёк прошлым насладиться за две спасённые души?
– Ну, ты чего, Саня? – уже совсем другим, тёплым и проникновенным голосом спросила бабушка. – С Женькой поцапался?
– Нет, всё нормально. Правда.
– Ну, ешь тогда, ешь. Для тебя старалась.
Я кивнул и отпилил кусочек голубца. Молодой сильный организм был способен и на второй ужин.
Еда была восхитительной. И появившаяся на столе вишнёвая наливочка тоже была отменной. Бабушка рассказывала о своих приятельницах и о наших родственниках в Ленинграде и Коврове. О соседе по даче, о том, что сегодня выбрасывали в универсаме, о пьяном слесаре и о письме от фронтовой подруги, похоронившей мужа.
Я сидел, ел, пил, слушал, кивал, и мне было хорошо. Я тайком осматривал комнату, невысокий сервант с полированными дверками и хрустальными фужерами, книжные полки над раскладным диваном, старый телевизор на тоненьких ножках, спицы и пряжу на журнальном столике и фотографии на стене.
Мужчина и женщина. А ещё мальчик. В мальчике я узнал Жарова, а это, судя по всему, были его родители. Поймав мой взгляд, бабушка вдруг замолчала и тоже посмотрела на портреты, а потом неожиданно… всхлипнула.
– Бабуль, – нахмурился я.
Значит, Саня без родителей рос… С бабушкой, наверное…
– Ничего, – кивнула она и смахнула слезу. – Ничего, Саня, ничего.
Она встала, подошла к стене, поправила чуть покосившийся женский портрет, вернулась к столу зашла ко мне за спину, наклонилась и обняла.