Деятельного по природе, но уже погрузившегося в апатию и безразличие по отношению к внешнему действию шестидесятника этот взгляд словно уносил в неизведанные дали, напоминая о какой-то невостребованной ипостаси существования.
Наверное, в опыте шестидесятников можно отыскать и другие следы «вертикального сознания». Но только, как ни исхитряйся, вертикаль все равно будет в их героической практике сама не своя.
В качестве рудимента былого шестидесятничества в фильме Балаяна возникал почти проходной эпизод, в котором герой Янковского наконец отправляется навестить мать и, подсев в попутный товарный поезд, замечает, как на полустанке под покровом ночи три мужика тянут из вагона мешки с какой-то социалистической собственностью: «Эй, ребята… Да вы чего? Прищучил вас? А ну бросай мешки! Милиция! Окружай!»
В подобных кульминационных ситуациях герои-шестидесятники, вступая в рискованный поединок с расхитителями народного добра, обнаруживали лучшие свои качества. А у Балаяна в сцене на полустанке с героикой явно туго: предотвратить кражу, в сущности, не получается, поездка к матери в очередной раз срывается, удается только заработать синяк под глазом. Но каким бы ослабленным, даже фарсовым ни казался в «Полетах…» сюжетный мотив, некогда определявший лицо поколения – скажем, в «Деле Румянцева» (1955), в «Коллегах» (1962) или в фильме «Друг мой, Колька!..» (1961), – он и у Балаяна остается едва ли не главной подпиткой зрительской симпатии к герою, во всяком случае серьезным аргументом в его реабилитации.
Этический код поколения 1960-х был по-прежнему неизменным и для Макарова, пытавшегося в начале 1980-х заглянуть за границу видимой реальности.
В общей художественной структуре произведения наиболее чувствительным ко всем колебаниям и веяниям времени бывает, как правило, образ героя. И образ героя-шестидесятника в этом смысле не исключение.
Казалось бы, напрямую принимая героическую эстафету от поколения победителей, от «комиссаров в пыльных шлемах», как назвал поколение отцов Булат Окуджава в своем «Сентиментальном марше» (1957), шестидесятники явно не выдерживали железобетонную связку слова и дела, незыблемую и священную для отцов. Причем они вовсе не пытались обманом подстроиться под широкий шаг большой истории, укрывшись от настоящих испытаний за фигурами речи. Шестидесятники ничего не жаждали больше, чем таких испытаний, потому и говорили об этом с жаром, стараясь постоянно повышать градус искренности и ничуть не кривя душой. Но, даже выдерживая самые невероятные трудности, они словно промахивались мимо самих себя, и стать в полном смысле победителями им никогда не удавалось. Могильная «земля сырая», которой в том же «Сентиментальном марше» Окуджава открыто предпочитал витальность надежды («твои тревоги и добрый мир твоих забот»), не могла просто зарасти разнотравьем и полевыми цветами. Она незаметно, исподволь, но со временем все сильнее удерживала в своей орбите возмечтавшее стать самим собой