Вокруг дома были только лес и небо, фосфоресцирующие пастбища, огромные, всегда сдвоенные, ярко раскрашенные радуги. Летом, когда фиолетовым маревом испарялась роса, казалось, что ты в Боснии. Зимой можно было представить себя в Уральских горах, теперь нет, потому что с каждым годом снега выпадало все меньше. Много скал, блуждающих мигрирующих глыб, отколовшихся от когда-то огромной громадины, брошенных среди леса, – они порождали ощущение хаоса, власти разрушительной силы и неизбежности. А еще много влаги, испарений, водяных туманов, дымки, набухших дождем туч и ветра, вообще много воздуха. И внезапно – страшный звук истребителя, проносившегося очень низко над верхушками деревьев, этот звук всегда доносился с опозданием.
Чтобы добраться до ближайшего супермаркета, нужно было полчаса ехать по петляющей грунтовой дороге, а потом еще полчаса по шоссе. Но на паркинге мне было трудно выйти из машины, все чаще приходилось разворачиваться и возвращаться назад, так что волей-неволей пришлось склониться к аскетизму. Чтобы облегчить себе жизнь, я в прошлом месяце заполнила оба холодильника, а крупы и прочую бакалею загружала в белые пластиковые контейнеры метровой высоты. Под деревянной лестницей, ведущей в наши комнаты, таких стояло шесть. И еще – стена из консервных банок, в общем, год я могла протянуть. Конечно, не помешал бы и сад-огород, в эти смутные времена он мог бы стать подспорьем. Но в Буа Бани огорода не было. В этом-то и заключалось отличие: нет огорода. Мои деформированные руки не справились бы, мне самой было страшно на них смотреть. Я прятала их под длинными рукавами свитеров, специально такие выбирала, когда нужно было устраивать в книжном магазине презентации романов, в последнем из них, «Животные», говорилось о природе – а во Франции, в отличие от англосаксонских стран, это считалось маргинальной литературой. Я была маргинальной писательницей.
The Word for World is Forest[5].
The Word for Women is Wilderness[6].
Разумеется, если живешь на отшибе, огород необходим. Особенно в Буа Бани. Моренные отложения, сошедшие со склонов гор много тысячелетий назад, остановились на самом краю широкого ступенчатого уступа, встретив на пути торфяник, а еще, наверное, зубров, оленей, бизонов. Гораздо позднее, в XVIII веке, почву осушили, и торфяник превратился в луг. А потом построили дом и развели огород, следы которого остались до сих пор. Но несмотря на следы, мне огорода не захотелось, ведь управиться с ним я бы все равно не смогла. Я чувствовала, что и я сама, и мое тело предпочли бы держаться от него на почтительном расстоянии, я превращалась в эдакого «Лапу-растяпу» из рассказа Сэлинджера «Дядюшка Виггили в Коннектикуте». Мое тело еще не умерло, но, так сказать, было уже в процессе, особенно остро я ощущала это по утрам, а как бы мне хотелось бегать по горам, осваивать мир, который, надо признать, тоже в некотором смысле был поражен недугом.