Пока тётя трудилась, я, боясь заблудиться и потому стараясь не потерять из виду светящиеся окна огороженного огромными жёлтыми подсолнухами домика, исследовал, ступая по густой траве, заросли посадки: поросшей высокими деревьями и густыми кустами, широкой полосы, предназначенной ограждать дорогу от снежных заносов. Удивлённо пересвистывались, потревоженные моим присутствием, птицы, сонно шелестела листва, где-то вдали, чуть слышно, тарахтел трактор, а рядом совершалось великое таинство: появлялась новая жизнь. И творили его, это таинство, мы с тётей.
А потом поезда вели себя уже описанным выше образом, только в обратном порядке и мы возвращались домой, к засыпанной и зевающей бабе.
Став за сорокский период уже, вроде бы, городским человеком, я, поначалу, занимаясь медицинской практикой, трудно сходился со своими станционными сверстниками. Даже – если быть точным – очень трудно.
На валявшихся, в изобилии, деревянных шпалах, а то и в зале ожидания, практически постоянно била баклуши группа оборванных, как уверенно называла их баба, бандитов, которыми, безусловно, верховодил худенький, горбатый, закованный как в боевые доспехи – а потому казавшийся квадратным – корсет, наглый и язвительный Когтейчик. Так прозвали его, очевидно, по аналогии с Кощеем.