«Бам, бам, поооодъем, поооодъем!» – густой тревожный бас большого колокола растекался по округе. Но было поздно. Огонь полыхал вовсю. Жадные языки пламени лизали все вокруг. Горели нехитро построенные хаты бедняков, с соломенными крышами. Горели дома богатых крестьян, срубленных по солидному, как казалось, «на века». Горела деревянная церквушка. И даже погост был охвачен огнем, сжирая своим пламенем то, что и так уже истлело.
Люди метались. Охваченные паникой, потерявшие надежду спасти свое имущество, они в отчаянии пытались спасти хотя бы то последнее, что еще оставалось у них – свои жизни и жизни детей. Но все это было напрасно. Нестерпимый жар стоял в воздухе. Едкий дым выедал глаза. Огонь плотным кольцом полыхал вокруг деревни, не давая жителям выскочить к спасительной реке. И когда встало наконец солнце, осветив нежными лучами округу – от селения почти ничего не осталось, кроме горстки чудом уцелевших жителей и черного зияющего пепелища, с тлеющими углями.
Это пепелище вместо родного дома и увидела Аксинья, вернувшаяся с ночной прогулки рано утром.
Мацко. Любимый сын! И так все глупо получилось!
Так много надежд Ворон лелеял в отношении Мацко, так много вкладывал в него, так заботливо и настойчиво учил его всему, что знал сам. Он прожил уже не одну тысячу лет, и тешил себя мыслью однажды передать титул старейшины племени сыну. Конечно, оставались еще племянники, среди которых было немало достойных кандидатов на роль правителя вороньего семейства. Но Мацко! Мацко на эту роль подходил лучше всех. И вот тебе поворот! Непонятно откуда взявшаяся рыжеволосая любовь! В том, что это любовь Ворон не сомневался, он слишком хорошо знал своего сына. Несмотря на свою внешнюю холодность, и даже порой казавшуюся окружающим отстраненность от эмоциональных порывов и нежностей, Ворон обладал необычайной проницательностью. Считалось, что он способен видеть все и вся насквозь. Но так как при этом Старейшина оставался мудрым и справедливым правителем, его одновременно побаивались и уважали как члены племени, так и все жители Залесенья.
Власий, а именно так звали старого Ворона, никому не сказал об увиденном в лесу в тот злополучный вечер. Он только стал еще более молчаливым и задумчивым. И чем больше он думал, тем тягостнее становились его размышления. Тем чаще и чаще поднималась в его душе глубоко спрятанная тоска, которая, как иногда, казалось, Власию, заполняет его всего, и от него самого не остается ничего, кроме желания выть на всю округу. Но ни кричать, ни тем более выть, было нельзя. А терпеть становилось невыносимо. И старый Ворон уходил в глухой и заброшенный кусок леса, обессиленный борьбой с самим собой, долго сидел на земле, и не имея возможности что-либо изменить, и хоть с кем-то разделить свое отчаяние, беззвучно стонал от разрывающего его непрожитого и непринятого горя.