Корни деревьев - страница 5

– Мы, конечно, с тобой друзья и всё такое, но ходить с тобой теперь явно не безопасно, – сказал тогда он. Сказал, но ходить не перестал.

За пару месяцев, что прошли с начала семестра, он наслушался о себе всякого, он побывал и «нифером», и «пидаром», и «хиппи», и «сатанистом», и «панком», и «Цоем», но уже выработал в себе антитела на выпадки. Он сделал для себя философский вывод – если ты машешь палкой перед бродячей собакой – что удивительного в том, что ты покусан? Но в этом махании палкой он видел для себя некий смысл, какую-то революцию, бунт против возмущающих его стереотипов. И когда какой-то очередной Белокобыльский скалился в его сторону, Славик понимал, что идёт по-прежнему своим путём. Пусть непролазным и дремучим, нелогичным и болезненным, но своим, им выбранным, путём. Вот и сейчас он успокаивал себя тем, что всё соответствует законам мира, что этот пинок не взялся ниоткуда, что он обусловлен вполне логичными причинно-следственными связями, а значит и он тоже был результатом его выбора. Ну и вообще, если идеализировать и представить мир прекрасным, где всем будет безразлично – какие у тебя волосы и одежда, стал бы он тогда не стричься? Вряд ли. Тогда его действие потеряло бы всякий смысл. Но ведь насколько это было бы чудесно принимать мир, который принимает тебя. Увы. Его мир не блистал ни мудростью, ни терпением, мир, где волосы приравнивались к преступлению.

Мы живём в бесцветном мире…

– Замутил бы с ней?

Неизвестно откуда взявшийся Серёга плюхнулся рядом с ним на лавку. Славик уставился на него:

– Чо?

– Ну… это… стал бы, говорю, с ней? – Пролепетал Сергей, указывая на Славкин пакет.

На пакете красовалась обнажённая девица, по пояс снизу прикрытая американским флагом, но зато оголённый верх её сиял на всю вселенную. Сейчас, в 93-м никто уже не ходил учиться ни с портфелями, ни с дипломатами. От них веяло древностью и нафталином. И хотя в школе Славик ещё застал эту моду, и последние годы учёбы носил учебники в дипломате (на котором, к слову, было очень прикольно кататься зимой с горки), но сейчас этот аксессуар виделся безнадёжно устаревшим. А пакет… Пакет был своеобразным символом эпохи. Занавес рухнул, как бы к этому не относились. Кто-то боялся, кто-то ждал. Занавес рухнул, и за ним открылся целый мир. Интересный и манящий. Этого мира оказалось очень много, подобно цунами он захлестнул страну, отчего поднялась неразбериха и хаос. Дамба слишком долго сдерживала мощный поток. Балки подгнили и в какой-то момент конструкция не выдержала и разлетелась к чертям. Подросток с окраины города никогда не интересовался политикой, не понимал и не пытался понять, но перемены были столь молниеносны, разительны и что важнее – заразительны, что игнорировать или не замечать их было невозможно. Страна взорвалась новогодней хлопушкой и всех накрыло разноцветным конфетти. Тут было всё: и радость, и отчаяние, и слёзы, и ликование, и разочарование, и бандитизм, и сникерсы, и нищета, и богатство, и бультерьеры, и иномарки, и ларьки, и хэви метал, и турбо, и инвайт, и денди, и очереди, и убийства средь бела дня, и спирт ройял, и среди всего этого – какой-то совершенно настойчивый, неугомонный дух нарастающей свободы. Может даже не свободы, а некой… разрешённости. Славик чувствовал это, не осознавая. И этот пакет с голой девочкой, он словно говорил: «Смотри, сиськи – это естественно. Это – жизнь». Родители, разумеется, ахали, охали – стыд, срам…. Стоит признать, что выбор в самом деле был велик, особенно котировались Мальборо, с неизменным мачо, либо Монтана, но Славику нравился именно этот, ему не было стыдно ходить с этим пакетом, а девочке… ну наверное, тоже не было как-то особенно стыдно. И в той атмосфере сетования старших поколений на рухнувшие устои и идеологию, Славик чувствовал себя сосудом, неспособным вместить всё новое, сверкающее, местами непонятное разнообразие целого мира. Взрослых можно было понять – Союз развалился, привычная, планомерная жизнь развалилась вместе с ним, нужно было вырабатывать новые навыки выживания, менять привычки и взгляды – это было чертовски неудобно, да и порой попросту – опасно. Но и шестнадцатилетнего подростка тоже можно понять – разумеется, пакет с девчачьими прелестями был ему куда ближе, чем строгие, скучные дипломаты и папки. Уже не надо было испытывать зависть к некоторым сверстникам, которым родители из заграничных командировок привозили всякие прелести забугорного мира. Теперь можно было запросто пойти и купить себе колу или джинсы. Но и не это главное. Появилась другая музыка. Появились другие фильмы и книги. И это вдохновляло. Как этот самый пакет, новый мир вдохновлял. А старый, рухнувший – нет. Как и старый дипломат, перешедший по наследству, покрытый царапинами, потёртый по углам, треснувший сбоку – старый мир теперь казался безнадёжно устаревшим, серым и невзрачным. Славик допускал вероятность, что многого не понимает в сложившейся ситуации, когда видел пустое разочарование старшего поколения, но решил для себя, что возможно поймёт их, когда сам станет старше. Или не поймёт. Наверное, так даже будет лучше – не понять. Ведь ему ясно виделось, что все они, эти вздыхающие взрослые, смотрят только назад, на своё прошлое, как на безвозвратно сломанную вещь и с унынием скорбят по утраченному. Ему же, молодому и полному оптимизма подростку оборачиваться было не на что, ну разве что на детство, из которого он не так давно вышел, и конец которого расценивал, как необходимость. Поэтому он смотрел только вперёд, и видел там сверкающую неизвестность.