Я символично растопырил грудь, будто набрал воздуха в лёгкие, и напряг кулаки. Наблюдение за рукой меня огорчило, она выглядела крепкой, но совсем не ощущалась, я не чувствовал пальцев, напряженных и сомкнутых, не реагировал вибрацией на напряжение, не осязал самого себя. Когда пытаешься сосредоточиться на чем-то, стараешься уловить центр, соединить нутро в маленькой точке и напрячь жилки, а когда твоё тело не реагирует, воспринимать себя не выходит.
Всё вокруг плавало, но не оттого, что пылало остатками бытия, скорее наоборот, блуждало в отсутствии всего, как в космическом пространстве, где нет ни единой действующей извне силы. Фантомы жадно обвивали тела за туманной пеленой, отчего те двигались медленнее, жалобно взывая к Богу, и смеялись. Я потерял всякий интерес к происходящему и, отчаявшись, побрёл подальше от клоунады. По мере удаления, недвижимых становилось всё больше. Застыв в различных позах, некоторые из которых не помогали видеть в них некогда пылающих жизнью духов, статуи глядели мертвенно вялыми глазами на мироздание.
Я хотел убежать от них: и от живых, и от мёртвых, от покорённых и садистских душ, от всего сущего, от самого себя. Найти место, где мог поселиться лишь я, и раствориться в мыслях, стать самой мыслью. Но чтобы расслабиться и успокоиться, следовало принять и отпустить, а этому я за жизнь не научился. Всё, что ощущалось мною, был гнев, на Бога, людей и мироздание, ведь они всеми силами препятствовали мне покорить своё собственное заточение, раскрыть загадку жизни и стать счастливым.
Именно в этом я видел смысл жизни, в счастье. Но что это было, где его следовало искать, и как им пользоваться? Во мне зрело гнетущее раздражение, которое уничтожало саму суть счастья − спокойствие и рассудительность. Я упустил попытки и оказался ни с чем, и кому полагалось предъявлять за это? Самому себе. Но ведь я пытался, моя ль вина, что я не смог? Не уж то старание в счёт не идёт?
Если и существовал край вселенной, я должно быть нашёл его, безликий и бесподобный, он источал страх перед отсутствием всего, и оттого прекрасен. Без чьего-либо примера и наставлений я был один, лишь я, то, что было до меня, и то, чего не будет никогда.
Я мог наблюдать за той стороной и погружаться в грёзы, а мог закрыться и утонуть в безмолвии. Но любопытство − услада одиночества. И если бы я до сих пор мог моргать – навеки распрощался бы с этим умением. Всё вокруг меня состояло из тончайших нитей, из которых зрели невидимые жилы, повсюду кипела от движения энергия, я мог видеть то, чего не понимал, и ощутить то, для чего не имел восприятия.