– Смотри! – Мартынов указал на окно Настасьи, где рождалось второе солнце.
– Точно, – обиженно махнул на себя Костомаров. – Она светится, когда поет!
– Русалка, говоришь? А не притащил ли ты черта в табакерке?
– Да нет, ну, красивая брошь, я для сестры привез…
– За батюшкой лучше бы послал, чем за мною, я чем тебе помогу против чертовщины-то?
Костомаров улыбнулся такой улыбкой, что Мартынов тут же распознал слова, которые не были сказаны, но, если подует ветер, тут же слетят с уст. Что с бесом его видели, что чёрные книги читает, что кинжал носит – тот самый, что дымится, – и, увидав который, шайка Сеньки Головарева больше не возвращалась в эти леса.
– Это ты помнишь, да? – усмехнулся Мартынов, а затем ударил каблуками, и лошадка поскакала, однако встала в метрах десяти от имения и ни в какую идти не хотела, боясь, что ветром сдует.
Костомаров выругался, когда увидел разбитые окна и поломанную мебель. Всюду валялась одежда, ложки, вилки, будто в имение забрались воры, но не найдя подходящей добычи и от обиды поломали и побросали все ненужное. Мартынов заглянул в глаза Костомарова и осторожно кивнул на коридор, откуда страшно завывал ветер. Едва они поднялись на порог, их чуть не сдуло обратно. Через несколько шагов Мартынову в голову прилетел сапог, а Костомаров, последний миг прильнув к стене, уклонился от подсвечника.
– Давай по стенке! – крикнул Костомаров.
На втором лестничном пролете за стены и за периллы держались мужики, они кивали Костомарову и недоверчиво глядели на Мартынова.
– Просил же, не надо туда соваться! – злился Костомаров.
– Да никто не совался! – кричал старик повар. – Она совсем сдурела! И Павлов твой сдурел! Чуть не зарубил, когда мы забежать туда пытались…