– Не надо, – твердо сказал Огаркин. – Я плохо математику знаю.
– Печально, – Белугин привычно потянулся за кисетом. – А кем вы, простите, на бывшей родине работали? Я слышал, что-то по научной части?
– Ага. По научной, – привычно соврал Огаркин. – А что?
– То-то, я чувствую, где-то с вами встречался! – воскликнул Белугин, и внимательно на Огаркина посмотрел. – Вы случайно у Олега Ивановича в восемьдесят девятом году на дне рождения не были? Еще справа от вас один наш общий знакомый сидел?
– Был, – признался Огаркин. – В восемьдесят девятом.
– Так что ж ты мне полтора месяца лапшу на фуражку вешаешь?! – радостно заорал Белугин. – Ну, здравствуй, товарищ майор!
И кинулся обнимать изрядно смущенного Огаркина.
Выпросив у шурина веник, Огаркин замел индийские рупии в угол и накрыл по случаю встречи прямо на полу небольшую холостяцкую «поляну».
Пили помалу, но часто. Шурин все больше молчал, Жаклин рассказывала про Париж и вспоминала художника Пикассо, которому однажды на рю де Бланш позировала для «Девочки на шаре». Полковник ругал Багамские острова, кричал, что ни за что бы в плен не сдался, если бы не перестройка, и намекал на связи Аптекаря с Арабскими Эмиратами. («Ничего, – говорил Белугин, – приедет – я с ним разберусь!») Что же касается Огаркина, так тот задремал где-то на середине и пропустил Пикассо с Аптекарем мимо ушей.
Снилась Огаркину чахлая липа у автовокзала. И бывшая неверная за пыльным стеклом. Вот сейчас автобус тронется с места, и прощай, прежняя жизнь! А там – в Москву и дальше – до самой Канады…
«А шурин все-таки сволочь. Мог бы и раньше про Белугина рассказать, – думал Огаркин во сне. – Вернемся в Москву – обязательно рапорт подам. Пусть его, подлеца, в лейтенанты разжалуют!»
– Послушай, Изя, я таки дам тебе десять шекелей, но только чтоб пожалеть твою скрипку. Это совсем не то, что ты хотел бы иметь в этой жизни, – сказал старик Канторович, с сожалением отрываясь от «Новой русской газеты». Каждый Шабат он читал ее, сидя в качалке у окна, и это было так же привычно для Канторовича, как ежегодный поход к Стене плача.
– Двадцать, – уточнил умный Изя, извлекая из инструмента очередное си-бемоль, живо напомнившее Канторовичу скрип рассохшихся ставень в послевоенном Мариуполе.
– За двадцать шекелей я попросил бы тетю Мойшу отвезти тебя обратно в Хайфу, к твоим родителям, – заметил Канторович, привычно отгоняя от себя воспоминания о Мариуполе. – Десять. И чтоб ты ел мороженое не меньше, чем полчаса. Бесэдер? – не преминул он показать свое знание вновь обретенного языка (иначе какой бы это был Канторович без иврита?)