Она постукивает себя по подбородку ногтем, накрашенным лаком цвета сахарной ваты.
– Ну хорошо, какую из них мне стоило бы испробовать? Быть может…
– Ну сколько можно, твою мать? – выпаливает позади меня Иззи. – Это гребаный Джон Китс[4].
Миз Агилар удивленно отшатывается, но ее удивление быстро сменяется радостью.
– Вы знаете его! – восторженно кричит она, хлопая в ладоши.
– Еще бы мне его не знать. Ведь я из чертовой Британии, чего уж там.
– Это. Просто. Чудесно! – Миз Агилар, чуть ли не пританцовывая, подходит к своему столу и берет с него пачку пакетов. – Я так рада, что вы уже читали его! Ну разве он не божествен? «Напевы слушать сладко…»[5], «Мелодии сладки…»[6].
– Он был себялюбивым выпендрежником и хвастуном, – перебивает ее Иззи прежде, чем учительница успевает опять перепорхнуть в другой конец класса. – Как и все прочие поэты-романтики.
Миз Агилар ужасе замирает, не закончив цитату.
– Изадора! Джон Китс – один из самых блистательных поэтов, нет, один из самых блестящих людей, которые когда-либо жили на Земле, и я уверена, что вы это поймете, когда мы изучим его.
Ну да, за него она готова постоять. Быть может, если бы Жаны-Болваны вздумали кидать «Скиттлз» в портреты поэтов, которыми она увешала здесь все стены, она бы все-таки огрызнулась и на них.
Она подходит ко мне и плюхает пачку пакетов на мой стол.
– Клементина, не могла бы ты раздать их всему классу?
Я отвечаю:
– Разумеется. – Хотя у меня так все болит, что я предпочла бы брякнуть: «Нет, черт возьми».
Жаны-Болваны не удостаивают меня взглядом, когда я кладу по пакету на каждый из их столов, и я ожидаю, что Джуд поведет себя так же, когда я дойду до него, но вместо этого он смотрит прямо мне в глаза.
Когда наши взгляды встречаются, все во мне словно застывает и одновременно пылает. Мое сердце начинает биться быстрее, мозг, наоборот, начинает соображать медленнее, а легкие так сдавливает, что мне становится больно дышать.
Сейчас он впервые посмотрел прямо на меня – мы впервые с девятого класса посмотрели друг на друга, и я не знаю, что делать… и что чувствовать.
Но затем его до неприличия красивое лицо темнеет.
Его зубы сжимаются, так что острый подбородок напрягается.
Его смуглая кожа туго натягивается, обтянув резко очерченные скулы.
А его глаза – один такой темно-карий, что он кажется почти черным, а второй серебристо-зеленый и словно вихрящийся – становятся совершенно пустыми.