Кузнечная слобода растянулась на добрую сотню саженей[13] – каждая изба отстояла от другой, чтобы огонь не перекинулся и не пожрал все.
Первый же кузнец, дюжий детина, поглядел неласково и сказал: «Проваливай». То же он слышал и от других. «Молотом бить не сможешь. Меха раздувать… Калека, да какой в тебе прок? Шел бы ты отсюда», – миролюбиво сказал ему тощий, но жилистый парнишка и вытер пот со лба.
Басурман вдыхал привычный запах дыма и жженой крицы всей грудью. Разболелась увечная нога, словно напомнив о прошлом, так он долго обходил дворы. Солнце уже клонилось к закату, когда он подошел к последней кузне. Над ней не вился черный дым, не было и запаха. Басурман топтался, раздумывая, а стоит ли идти. «Здесь мне делать нечего», – пробормотал он и признал свою неудачу.
– Погодь. Ты кто? Не из наших, местных? – Женский голос заставил его поморщиться.
– Не из ваших, – не оборачиваясь, ответил, сам не зная зачем.
– Кузнец?
– Кузнец. Гляди какой. – Басурман повернулся к бабе, задрал рукав кафтана и показал ей культю.
– Вот несчастье, – протянула та без жалости, просто сказала – и все. Баба была в годах: темные глаза, морщины, волосы, укрытые платком, невысокого роста, с мясом или нет – под одежами не углядеть. – Ты погодь. Дело у меня к тебе.
Басурман, вместо того чтоб послать куда подальше, кивнул и зашел во двор.
Бабе он и вправду оказался нужен. Сын ее, что недавно обзавелся кузней, сызмальства работал, накопил деньги – упал да расшиб голову. Сначала думали, полежит денек да одыбает. А он все маялся.
Кузня простаивала. Окрест стали говорить, что хворого надобно отсюда выгонять, а кузню передавать умелому человеку. Всяк знал, что казне надобны гвозди, скобы для судового дела, служилым – панцири да копья, люду – плуги, косы, подковы… еще сотни сотен малых и больших вещей, которые выправляются испокон веку кузнецами.
– Пока сынок на ноги не встанет, займись кузницей нашей. Малец-помощник есть, да сам не совладает… Вот… Богом прошу, – повторяла баба и глядела так, как на Григория уж много лет никто не глядел.
– А платить сколько будешь?
– Не обижу. Сколько скажешь, столько и заплачу, – глупо сказала баба.
А ежели бы рубль попросил? Но Басурман, в кошеле коего звенели еще монеты, завел этот разговор лишь потому, что хотел скрыть свою радость.