Нютка сделала все, что велел Третьяк, взяла его сапоги, чтобы начистить топленым медвежьим салом, да только мучителю того было мало. Он стукнул по лавке: мол, сядь рядом.
Нютка, не выпуская из рук грязных третьяковских сапог, села на краешек. Ее сотрясала дрожь, она сама ощущала, как плечи ходят ходуном, как трясутся зеленые голенища. «Да угомонись же», – сказала самой себе. Но плоть не слушалась, она жила какой-то своей, трусливой жизнью, не исполняла Нюткиных повелений.
– Ишь как выросла девка. – Третьяк провел по ее щеке, стиснул ухо так, что налилось болью, ухватил за подбородок и потянул к себе, к своему смраду и тяжелому дыханию.
Нютка, позабывши о положении пленницы, взвизгнула и ударила его со всей мочи. Прямо в лицо, наглое, перекошенное, с открытым в ожидании ртом.
– Ах ты!..
Он выкрикнул похабное, гадкое, а Нютка уже ковыляла подальше, проклиная веревки, все прижимала к груди зеленые сапоги, словно они могли защитить от своего хозяина.
– Сейчас тебе устрою, строгановская дрянь.
С проклятиями и ругательствами он встал и, припадая на одну ногу, направился за Нюткой, точно дикий зверь за курочкой. Она оглядывала землянку: Басурман, вытянувшийся на лавке, стол, очаг, в углу свалено все – и сбруя, и сабли, и силки. Ежели выхватить что из кучи…
– Плакать у меня будешь. В ногах валяться!
Корявые пальцы впились в ее плечи, развернули к стене… И Нютка, давно не дитя, могла бы и замужем быть, представив, что сейчас сотворит поганый Третьяк – не отмыться, не очиститься, только в реку прыгнуть, – захныкала, будто обиженный котенок.
– Мамушка, помоги, – повторяла она вновь и вновь, брыкалась, извивалась, когда злыдень задирал юбки, скручивал веревкой руки, кусал шею. – Мамушка, мамушка…
– Оставь девку.
Голос показался невообразимо громким. Низкий, гулкий, будто колокол, и от силы его на миг замер мучитель, поганый Третьяк, что решил свершить насилие над дочкой самого Степана Строганова.
– Чего?
– Чего слышал.
Нютка, используя замешательство мучителя, проворно выскользнула из его рук, засеменила к той лавке, где лежал Григорий Басурман.
Третьяк долго сотрясал стены ругательствами и обещаниями прибить «однорукого вора» и «строгановскую сучку». Басурман по своему обыкновению не отвечал, только положил под подушку легкий топор да проверил остроту лезвия.