В тихой лунной печали стояла в тот переходный день О-Ити перед водами быстротечными. Гляделась в себя, думала о своей прелестности нехорошее, считала себя отвергнутой. Затем принялась ревновать его, молодого и властного, к другим, законным и чуждым. Гневалась её обида и свирепела, ввергала в решительное состояние духа, и отдала О-Ити себя водам холодным и равнодушным.
Как тихо было в потоках. Как покойно, безмысленно. Лучи ночного светила плыли рябью по воде, убаюкивая, опекая. От солнца пряталась О-Ити на донной глубине, где не видно было ни листвы, ни камней, ни родного края.
Одной ночью в час безмолвного течения О-Ити по воде кто-то подкрался к покойной глади и стал выкликать имя её грубыми, недолжными словами. Точно сила какая-то невидимая подняла вмиг О-Ити из воды, и канул в глубинах обидчик. Никто не видел более пропащего, а О-Ити прекратила покоя смирение, погрузилась в обстояние бесконечной мести и в непроглядного зла темноту.
Много невинных с тех пор погибло. Поселился всеобщий в столице страх. Избегали горожане водоёмов и зеркальных поверхностей в тёмный подлунный час. Прекратили и навещать друг друга. Плотно запирали сёдзи.
Но не случилось добраться О-Ити до самого желанного, обманувшего и надежды её, и судьбу. Удалился чиновник от скверны, оградился от внешнего мира в покоях своих, избавился от зеркал, от открытой воды, от иного отражающего проявления. Выстоял положенный неупокоенной душе срок и не достался О-Ити.
* * *
Этой неслучившейся местью и прекратился видения ход. Рябью пошли картины в зеркале. Блёкнуть стали, исчезать. Дымом, не исходящим в мир, покрывалось отражения лицо, мелькали последние знакомой жизни в столице Тоео картины, а затем и совсем пропали, темнотой в зеркале обернулись.
Глядели теперь в Тоео только два отражения – он сам, непохожий от жути уже на прежнего, и госпожа, приютившая в теле своём О-Ити, с запавшими чёрными глазами и почерневшим от гнева ртом. Будто наевшаяся земляной тверди, клокотала она в предвкушении. Руки её, придерживавшие Тоео за плечи, стали вмиг в отражении эбеновыми, покрылись длинными белыми волосками.
– Вот и весь приговор… – хрипела еле слышно госпожа, поднимая руку правую ввысь. – Зеркала, блестящие грёзы, не только подражают сами, но способны и принуждать. – И Тоео против воли стал тянуться правой рукой к сводам. – Сначала я только грозила, чудовищный принимая вид. Не имея прежней телесности, выскакивала из заволочённых мест, доводила несчастных до помутнения. Но однажды кормилица моя добрая развидела меня в покоях. Узнала печаль в отражении и обучила силам натурным, древним – через истории вязь в зеркалах снова прежний мир направлять. Должно лишь убедить в трепете дослушать отразившегося, а там не избегнет он ярости, переломит и кости, и жизни цвет. – И госпожа круто, отчаянно свернула на бок шею и невозможно стала проворачивать её против естественной для любого тела оси.