Род Пушкиных принадлежит к нижегородскому дворянству, он записан в дворянскую книгу Нижегородской губернии. Но отец Пушкина родился в Петербурге и, выйдя в двадцативосьмилетнем возрасте в отставку с навязанной ему с рождения военной службы, переехал «на волю» в Москву. Где через год и родился его сын Александр. Который жил в Москве до отъезда в Лицей таким московским мальчиком, которых мы встречаем на страницах «Войны и мира». Сам Пушкин танцевал на балах Йогеля, на которых «бывала» Наташа Ростова (впрочем, они едва ли встречались, Наташа на семь лет старше), и вот все, что с этим связано, ему было знакомо не понаслышке.
Поэтому, на мой взгляд, это самое «мы жгли Москву» – не только «мы – поколение», но и «мы – москвичи». Это существенная деталь пушкинского самоощущения. Он чувствовал себя принадлежащим от рождения не к служивому петербургскому дворянству, из которого его отец сознательно как бы «выписался», а к столбовому старомосковскому. И эта черта прошла через всю его жизнь. Об этом много в «Путешествии из Москвы в Петербург», в стихах, посвященных Москве. Но, конечно же, невозможно отрицать, что именно наполеоновская эпоха – эпоха зарождения особенной историософии.
ГС:
Несколько слов об историософии. Лотман в биографии Пушкина и в «Беседах о русской культуре» отмечает, что русская молодежь начала XIX века ощущала себя причастной к истории. Причем в историю вводил не сам факт рождения (даже в славной семье), а славная смерть, славное ранение, участие в каком-то историческом событии. Смерть и раны были предметами зависти, если они вводили человека в историю.
Здесь показательны высказывания нашего героя, самого Александра Сергеевича. Например, про А. К. Ипсиланти, который был вождем греческого восстания (потерял руку в сражении с Наполеоном под Лейпцигом), он пишет: «…Мертвый или победитель, отныне он принадлежит истории – 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! – завидная участь» (Т. 10. С. 22)[2]. Казалось бы, в наше время оторванная рука – чему здесь можно завидовать?
Или вот слова Пушкина про А. С. Грибоедова, который погибает в 1829 году, защищая дипмиссию: «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна» (Т. 6. С. 452)