Мой двойник, которого я так неожиданно ощутил, находился в мире, где много снега, а Солнце – белый ярковатый кружок. Или этот человек так тепло одевался все время, что уже не обращал на это внимание, или холода так, как чувствую его я, он не чувствовал. Иногда я видел его глазами, но только заснеженность и рваные черные камни. Даже сейчас не поручусь, что скалы не были дорисованы моим воображением еще тогда, по странной ассоциации.
Поступление в институт, «завал» первой же сессии, армия. Переписка с бывшей одноклассницей, которая благополучно училась на инъязе. В каждом ее письме я понимал примерно две трети, и только позже осознал, что именно следование Кастанеде побудило ее обрубить все связи и уехать в чужую страну, полностью стерев личную историю.
На момент этого понимания я уже учусь на физмате, много читаю, и через увлечение музыкой попадаю в активную группу странноватой «школы философов». У них изумительно красиво и гармонично, очень душевно, но прохладно и жестко. И я тянусь к этой красоте и душевности, но на этом Пути платой погружение в Холод и неукоснительная преданность. Я открываю для себя многое, но есть и другое – приходят воспоминания. Что-то во мне уже знает о Холоде, и помнит о пребывании в пространстве, мертвящем живое внутри. Продвижение, от которого не в силах отказаться, отдается невыносимыми страданиями. Обжигающий холод и очень много света, все залито белым с голубоватыми оттенками. Подъем через боль.
Восемь лет в Школе, но энергия моя носит следы прохлады, и меня продолжают привлекать такие течения – словно что-то осталось в них от меня и я возвращаюсь…»
О том, что описанный способ подъема нехорошо напоминает одно из эгрегорных наказаний я узнал много позже, а тогда, в две тысячи восьмом, у меня было достаточно времени, чтобы попытаться зафиксировать некоторые из ярких воспоминаний.
В деструктивной «школе философов» я слушал лекции по теософии (труды Блаватской), истории религий (христианство, ислам, буддизм), философии (стоики, Платон, Плотин). Организация арендовала квартиру в центре города, и одна из комнат – сверху до низу – была полностью отведена книгам. На правах помощника библиотекаря я мог брать домой любые издания, поэтому выбирал то, что меня более привлекало: книги Ричарда Баха, отдельные произведения Гессе, суфийские притчи и книги по дзен-буддизму, кодексы самураев и работы фон Эшенбаха, который хорошо накладывался на уже известного мне Мэлори.