Я, тогда еще не читавший Уайльда, промычал в ответ что-то неопределенное.
А через неделю мой приятель гордо сообщил:
– А ведь я нашел разгадку! Сосчитал на этой странице все прилагательные, обозначающие цвет – белый, желтый, красный, нежно-зеленый, серый, радужный, опаловый, пестрый, лиловатый, перламутровый, голубой… есть даже «розовоногий»! Вот здорово! Набралось аж два десятка! Двадцать прилагательных, обозначающих цвет, сосредоточены на одной странице, понимаешь? Это явно лингвистический прием, обращенный к подсознанию, – и он работает!
Я запомнил это высказывание навсегда.
***
Лучились дыры сеновала,
Звенело тихо комарье,
Когда она с себя снимала
Простое платьице свое.
И в пятнах света, в тихом звоне
Мы растворялись целиком…
И грудь ее в мои ладони
Лилась топленым молоком.
И это тоже было в моей жизни… Теперь, глядя из своего городского многоэтажного далека на себя тогдашнего – юного, восторженного, со стеблями сена в буйной шевелюре, я думаю: Господи, сколько же Ты всего подарил мне!
А тогда я не думал, не анализировал, не копался в себе – а жадно пил из чаши бытия, пил с закрытыми глазами…
ПЕРВЫЕ ДНИ
День идет. Отбой всё ближе, ближе…
Я засну и буду видеть сны.
Может быть, во сне я не увижу
Ненавистной рожи старшины,
Не услышу злобной матерщины,
И не будут больше мне страшны
Прапоры, сержанты и старшины…
Я засну и буду видеть сны.
Это самое первое стихотворение, написанное мною в период пребывания в славных Вооруженных Силах СССР, в учебном центре. Помнится, в первую же ночь старшина Артамонов, обладатель высокого статуса «лучшего прапорщика Ленинградского военного округа», погнал нашу роту красть цемент у соседнего подразделения – и несколько часов подряд мы бегали с носилками по темной строительной площадке, как угорелые. На другой день соседняя рота простаивала, а наш ротный получил от командира благодарность за четкую организацию хода работ.
Через пару дней тот же Артамонов приказал выйти из строя одному из наших курсантов – и с треском надел ему на голову ротный барабан. Правда, парень и впрямь провинился: отрекомендовавшись слесарем и вообще мастером на все руки, вызвался починить главный музыкальный инструмент нашего подразделения, – но не справился.
Пунцовая от обиды голова страдальца торчала из лопнувшего барабана и источала детские слезы, а двухметровый прапорщик мягко, как барс, прохаживался перед строем, хищно вглядываясь в наши оторопелые лица. На его лице не было и тени улыбки.